Разоренье - [8]

Михаил Иваныч оглянул жилье и молчал.

— А Иван Иваныч в том серчают, что я им хочу помочь оказать. Когда у меня женского дела нету, я мужским хочу заняться… Думаю: обучусь я ихнему мастерству. Все что-нибудь добуду для дома… За это они и серчают и бьют, коли увидят, что я на станке занимаюсь. "Не твое дело! Что ты, баба, можешь!.." Только у них и слов: "Не видано этого, чтобы баба…" и бьют… "Дайте мне обучиться!" — а они…

— Ах он, стоеросовая дубина! — озлился Михаил Иваныч и вскочил. — Чучело! — закричал он на Ваню. — Что ты мудруешь? Да что вы? Вы очумели совсем…

Ваня стоял к нему спиной и не отвечал. — Как же ты не понимаешь, что жена хочет тебе пользу делать? Это вот никто-тебе помочи не давал, так ты и не веруешь…

— Не видано! — буркнул Ваня и заворочал мехами.

— Да дай ты ей обучиться-то, дубина!.. Попадись к вам человек с понятием, вы его в гроб вгоните… Вы очумелые…

Михаил Иваныч долго вразумлял Ваню насчет пользы, которую ему хочет оказать жена; но в голову его собеседника решительно не входила мысль о том, что женина затея может иметь благоприятные результаты. Да и, кроме того, ему было обидно за жену — "жена не на это дадена"… Словом, ему было скучно утратить в жене женщину и получить "работницу"… Он молча ворочал мехами и калил свое лицо среди летевших искр. Кроме отрывистого "не видано", Михаил Иваныч не мог добиться ни слова.

— Ну чорт тебя возьми! — взбешенно проговорил он и ушел. — Тут с вами сам пропадешь. Вот сделай, сделай с ними! Ах, убегу, убегу!

3

— Надбавка? — это, брат, верно будет! — донеслось до Михаила Иваныча, когда он старался поскореее выехать из этой ужасной стороны.

Эти слова, произнесенные весьма самодовольным голосом среди стонущего царства прижимки, заставили его остановить лошадь.

— Кто надбавляет? — отрывисто спросил он высокого подгулявшего рабочего.

— Проезжай! — закричал тот.

— Пошел своей дорогой! Допросчик нашелся!.. — прибавил другой спутник.

— Ты не зевай! — оборвал его Михаил Иваныч. — Я, брат, сам зевать-то умею; а коли ежели у тебя спрашивают, отвечай по-человечьи. Что я тебе сделал? Что ты по-собачьи лаешь?.. Кто дает надбавку?

— Хозяин! — тоже отрезал рабочий сердито и пошел в кабак.

Михаил Иваныч не оставил его и отправился вслед. При его входе небольшой котелок, хранившийся под полой одного из рабочих, тем же порядком, как и баут, загремел под стойку. Два друга уселись за выпивкой.

— Кто такой надбавщик явился? — спросил Михаил Иваныч.

— Говорю: хозяин новый… молодой…

— Надбавил?

— Ожидаем!.. Потому большое старание есть в нем об нас… Обхождение благородное… Собрал всех посередь двора, пил чай вместе… увместях с нами… "Вы, говорит, потеряли образ божий… лик, например… от этого вы и"…

— Ну, ну! — понукал Михаил Иваныч.

— Ну… призывает к себе, лежит на диване и разговаривает: "Идешь ты, говорит, по базару, видишь картину, а понять не можешь, — обидно тебе?" Мы ему: "Обнаковенно нам стыдно…" — "Ну, надо грамоту"… Календари выдал…

— Вычел?

— Дарром! Эва… так — "на!" Чтобы справка была… какой, например, теперича ответ и за что… в какое время… и все такое…

— Старается, чтобы мы к нему чувствовали стыд!.. — присовокупил другой товарищ рабочего. — Теперь у нас стыда нету. Мы разобьем рожу, идем как расписанные, словно господа в шляпках: — нам горя мало! А в то время, чтоб мы стыдились этого… Вот в чем! "Чтобы мне, говорит, не страшно было подойти к вам… потому вы вроде чертей!"

Как ни благородны были планы нового "молодого" — из московских — хозяина, но Михаил Иваныч, узнававший прижимку во всех видах и оболочках, не мог не заметить ее и здесь, хотя, быть может, хозяин и не имел ее в виду. Но так как тот же хозяин, требовавший от рабочих образа божия, сам пожертвовал им только компанией за чайным столом да календарями, которые стоят ему грош, то злоба Михаила Иваныча закипела еще сильней.

— Эх, чумовые! — сказал он, тряся головой. — Неладен ваш хозяин-то, погляжу я…

— Оставь, не говори!.. Елова голова!.. Чай пил…

— Н-неладен!.. — настаивал Михаил Иваныч. — Зачем тебе стыд?.

— Эва! Для аккурату… само собой… чтоб я его чувствовал.

Рабочий остановился.

— Ну, а коли ежели ты чувствовать его будешь, складней будет али нет? Уж тогда ты не понесешь котелка в кабак?

Рабочие молчали.

— Теперича у тебя стыда нету, и то ты котлы в кабак таскаешь; а как да стыд-то у тебя будет — ты и совсем пропьешься. Теперь и без стыда ты пужлив, теперь тебя хозяин и без образу может оболванить по вкусу… А со стыдом ты еще пужливей будешь. Тебе уж будет стыдно к хозяину грубо подойти… Не нужно нашему брату стыда! — зашумел Михаил Иваныч. — Не надо-о! С нас драть стыда нету, а нам требуется вдвое того… Эх, тетери!..

— Это, брат, ты верно!.. Это ты…

— Он чаю-то с вами на двугривенный выпил, а ты вон уж котелок-то женин тащишь… Тебе неловко к нему подойти, попросить… Ты и будешь свое таскать, жену, ребят грабить… А пропьешь, он тебя за грош возьмет; "кабы ты имел образ, я б тебе больше…" А ведь и образ-то ты от него потерял!..

— А именно, что женин я котел спахал!..

— Ну на что тебе календарь?..

— Да я его пропил! — закончил мастеровой, и громкий хохот раскатился по кабаку.