Разные оттенки смерти - [76]

– Она не сказала, в чем причина? – спросил Гамаш.

– Неважно себя чувствует.

Гамаш поблагодарил и повесил трубку. Потом набрал сотовый Сюзанны. Телефон был отключен. Положив трубку, он легонько постучал очками по ладони.

Казалось, участники воскресного собрания АА канули в небытие.

Ни Сюзанны Коутс, ни Тьерри Пино.

Давало ли это повод для беспокойства? Арман Гамаш знал, что отсутствие любого так или иначе причастного к расследованию убийства уже есть повод для беспокойства. Но не паники.

Он встал, подошел к окну, из которого открывался вид на Белла-Беллу и Три Сосны. Подъехала машина. Двухместная спортивная машина, новая и дорогая. Она резко контрастировала с другими автомобилями, стоявшими перед домами.

Из машины вышел человек и огляделся. Он выглядел неуверенным, но не потерянным.

Наконец он решительно двинулся к бистро.

Гамаш прищурился, глядя на него, и проворчал:

– Так-так.

Он повернулся и посмотрел на часы. Почти полдень.

Взяв со своего стола большую книгу, старший инспектор сказал:

– Я буду в бистро.

Лакост и Бовуар понимающе улыбнулись.

Гамаш не мог сказать, что так уж сильно винит их за это.

Глаза Гамаша привыкли к сумеречному свету в бистро. На улице было тепло, но в обоих каминах горел огонь.

Он словно вошел в иной мир, мир с собственной атмосферой, своими сезонами года. В бистро никогда не было ни слишком холодно, ни слишком жарко. Комфортно.

– Salut, patron, – поприветствовал его Габри, помахав из-за длинной полированной деревянной стойки. – Так скоро вернулись? Скучали без меня?

– Мы не должны говорить о наших чувствах, Габри, – сказал Гамаш. – Это может стать тяжелым ударом для Оливье и Рейн-Мари.

– Тут вы абсолютно правы, – рассмеялся Габри и, выйдя из-за стойки, предложил Гамашу лакричную трубочку. – И еще говорят, что лучше всего подавлять эмоции.

Гамаш сунул лакричную трубочку в рот, словно закурил.

– Очень по-европейски, – сказал Габри, кивая. – Настоящий инспектор Мегре.

– Merci. Всегда именно так и хотел выглядеть.

– Сядете на улице? – спросил Габри, показывая на террасу с круглыми столиками и вишневого цвета зонтами от солнца.

Несколько посетителей попивали там кофе, кое-кто – аперитивы.

– Нет, я ищу кое-кого.

Арман Гамаш указал вглубь бистро, на столик у камина. Там удобно устроился галерист Дени Фортен, который, судя по всему, чувствовал себя как дома.

– Но сначала у меня к вам вопрос, – сказал Гамаш. – Месье Дени Фортен говорил с вами на вернисаже Клары?

– В Монреале? Да, – рассмеялся Габри. – Говорил-говорил. Он извинялся.

– Что он сказал?

– Он – я цитирую – сказал: «Приношу извинения за то, что назвал вас проклятым гомосеком». Конец цитаты. – Габри испытующе посмотрел на Гамаша. – Вы же знаете, это я и есть.

– До меня доходили слухи. Но когда тебя так называют, это не очень приятно.

Габри покачал головой:

– Это случилось не в первый раз. И вероятно, не в последний. Но вы правы. Привыкнуть к этому трудно. Рана всегда кажется свежей.

Они посмотрели на удобно устроившегося галериста. Томного, расслабленного.

– Что вы о нем думаете? – спросил Гамаш. – Если он предложит мне выпивку, стоит ли ее сначала проверить?

Габри улыбнулся:

– Вообще-то, он мне нравится. Немногие из тех, что называли меня проклятым гомосеком, потом извинялись. Это его плюс. И еще он извинился перед Кларой за то, что так с ней обошелся.

Значит, галерист не обманул, подумал Гамаш.

– Он тоже был здесь в субботу на вечеринке. Клара его пригласила, – сказал Габри, проследив за взглядом Гамаша. – Я не знал, что он остался.

– Он не оставался.

– А с чего же он вернулся?

Гамаш задавал себе тот же самый вопрос. Он видел, как Дени Фортен приехал несколько минут назад, и пришел, чтобы спросить его об этом.

– Никак не ожидал увидеть вас здесь, – сказал Гамаш, подходя к Фортену.

Тот поднялся со своего места, и они обменялись рукопожатием.

– Я не собирался приезжать. Но в понедельник галерея закрыта, и мне стали приходить в голову разные мысли.

– Какие?

Они расположились в двух креслах. Габри принес им лимонад.

– Вы сказали, что вам стали приходить в голову разные мысли, – напомнил Гамаш.

– О том, что вы мне рассказали вчера.

– Об убийстве?

Дени Фортен покраснел:

– Вообще-то, нет. О Франсуа Маруа и Андре Кастонге, которые все еще здесь.

Гамаш знал, что имеет в виду галерист, но ему хотелось, чтобы собеседник произнес эти слова вслух.

– Да-да, я слушаю.

Фортен усмехнулся. Улыбка была мальчишеская и обезоруживающая.

– Мы в мире искусства предпочитаем думать о себе как о бунтовщиках, нонконформистах. Как о людях, свободных духом. Мы считаем, что интуитивно и интеллектуально мы выше других. Но не случайно же все это называется истеблишментом мира искусства. Факт состоит в том, что большинство идет проторенной тропой. Если один дилер нашел художника, вскоре к нему присоединяются другие. Мы идем по чужому следу. Так создаются художники. Не потому, что один лучше другого, а потому, что у дилеров стадное мышление. Они вдруг все решают, что им нужен именно этот художник.

– Они?

– Мы, – неохотно сказал Фортен, и Гамаш опять отметил, что румянец раздражения всегда готов появиться на лице галериста.