Разнотравье - [33]

— Да как же мне успеть, — начала она, не дожидаясь, когда ее станут укорять, — соломы целая прорва.

— Надо веселей руками шевелить, — сказал Гриша. — Смотри-ка, совсем запарилась. Завяжи получше лицо.

Гриша бесцеремонно снял с ее головы платок и завязал ей лицо так, что остались видны только глаза.

— Как же я дышать буду? — проговорила Наташа.

— Ничего, не задохнешься. Опускай очки!

Семен неодобрительно смотрел на все это. Я не мог удержаться от улыбки: «Вот, надеялся Сеня, что Гриша влюбит в себя девушку, а как бы не удушил ее от усердия этот Гриша».

— На волосы повяжи другой платок, — командовал Гриша, — а то к Октябрьским не отмоешься.

— Да где же я его возьму?

— Девчата, дайте косынку. И скорей поедем. Туча-то, вон она!

Действительно, безобидная тучка, висевшая над городом, подвинулась ближе и потемнела. Гриша криво повязал голову Наташи косынкой и, когда она по привычке вытянула на щеку белокурое колечко, безжалостно запихал его обратно. Теперь вместо Наташи стояла странная кукла с тряпочным лицом и круглыми стеклянными глазами.

Трактор зарокотал. Комбайн тронулся снова.

Между тем неровная тень тучи легла на поле, и по пшенице бежали уже не золотистые волны, а пепельно-серые валы. Ветер мел по дороге лохмотья пыли. Одинокий куст, растущий возле канавы, дергался, как будто старался вырвать из земли корни, и листья его вывернулись в одну сторону матовой изнанкой. Внезапно ветер утих, словно прислушиваясь. Куст замер. Но вот на нем кивнул один листочек, потом кивнул второй, третий, и я сначала услышал, а потом увидел падающие капли дождя. Семен вышел из-под навеса, поднял поперечную пилу и медленно пошел обратно. На земле остался белый сухой рисунок пилы.

Работу пришлось останавливать, ждать, когда просохнут колосья. На ток пришел Гриша и уселся на корточках возле сортировки. Рядом с ним на кучу зерна села Наташа. Гриша осмотрел ее усталые руки и грязное лицо, едва заметно ухмыльнулся и проговорил:

— Теперь хорошо работаешь. Как часы.

Наташа вспыхнула и благодарно взглянула на него. Потом она обвела ясным взором ребят и девчат, собравшихся под навесом, словно хвастаясь своей ловкостью и сноровкой. Но никто, кажется, не слышал слов Гриши. Некоторые завтракали, некоторые беседовали. Только Люба стояла одна, облокотившись о сортировку, и смотрела на пилу так пристально, как будто это была не простая поперечная пила, а какая-то диковинная зверюшка. Наташа вздохнула и, расстелив на коленях платочек, тоже принялась завтракать. А Гриша посмотрел на Любу и сказал!

— Вот видишь, почти четыре гектара обмолотили. Зерно обмолачивается — лучше не надо… Ты, секретарь комсомольской организации, должна болеть за работу механизмов.

— Я не люблю болеть, — равнодушно сказала Люба.

— Нет, я серьезно. Если видишь, что колхозные руководители тормозят работу механизмов ради своих узкоколхозных интересов…

— Послушай, Гриша, — тихо перебила его Люба, — если бы ты любил девушку, стремился бы ты быть с ней…

— Что? — спросил Гриша и встал.

— Если бы ты был занят по уши. С утра до ночи. И с ночи до утра. Нашлась бы у тебя минута, чтобы побыть с ней?

— Ясно, нашлась бы. А что?

— Как бы ни был занят?

— Конечно. В крайнем случае написал бы письмо.

— А после первого круга я ни одной пробки не сделала, — сказала Наташа. — Правда, Гриша?

Она по-детски обеими руками держала кружку, и на лице ее белели усики молока.

— Молодец, — ответил Гриша. — Ни одной пробки. Сразу освоилась.

И снова глаза Наташи вспыхнули радостью.

— Ну, а если он так занят, что не может даже письма написать, — допытывалась Люба.

— Тогда… тогда все равно она знала бы, что он любит.

— Почему?

— Чувствовала бы.

— А если она не чувствует?

— Кто?

— Теперь я всегда с тобой буду работать, — сказала Наташа. — Весь сезон.

— Конечно, — солидно согласился Гриша. — Сначала я не хотел тебя брать. А ты, оказывается, здорово работаешь.

Лицо Наташи сияло.

— Ты, кажется, добился своего, — тихонько сказал я Семену. — Теперь она станет ходить к нему слушать радио.

— Да, станет ходить, — ответил он вслух, грустно вздохнул и отвернулся.

8

Дождь прекратился. Подошли подводы. Целый день Наташа работала на комбайне, и поговорить с ней насчет частушек, а тем более записать их, я не мог. Вечером я отправился в Поддубки, надеясь застать Наташу дома. Надо было торопиться, потому что она должна уходить на комсомольское собрание.

Я почти дошел до Наташиного дома с нарядными, выкрашенными в зеленый цвет наличниками, как меня остановила старушка, одетая в дырявое пальто и рваные башмаки.

— Ты, сынок, из области? — спросила она, тронув меня за локоть. — Хоть бы ты припугнул наших хозяев. Топить печку вовсе нечем, сучки на дороге сбираю… — Подбородок ее задрожал, и она беззвучно заплакала. — Хоть бы они мне дровец привезли… Одна осталась. Братья бросили, сынов нету, а работать через силу не могу…

Я посоветовал ей обратиться к бригадиру или председателю колхоза.

— Да чего мне к ним ходить? Все одно без толку. Только и слава, что председатель, а никакой в нем заботы о людях нет. Ты бы его припугнул, сынок.

Я, как мог, объяснил старушке, что я землеустроитель. Она перестала плакать и спросила: