Разноцветная история - [19]
«Может быть, на этот раз меня фантазия не подвела и всё кончится хорошо», - подумал я и даже развеселился. У меня появилось желание выкрасить что-нибудь ещё.
Но тут случилось самое страшное. Почти одновременно с Галей я заметил на юбке чернильное пятно. Чернильное пятно, из-за которого началась вся #эта история с красителями. Ни оранжевая краска, ни кипящая вода - ничто его не взяло. У меня сразу испортилось настроение, но я всё же овладел собой и сказал:
- Сейчас мы накапаем по всей юбке маленькие чернильные пятна, и у нас будет не просто оранжевая юбка, а в фиолетовую горошину.
- В горошину? - возмутилась она. - А потом в полоску? А потом в коричневый цвет?
Ой, что теперь со мной будет! - И Галя заревела.
Я бросился на тахту, закрыл уши руками, чтобы не слышать Галиного рева, и стал ждать.
Скоро пришли папа с мамой. Они были весёлые, и мы с Галей ничего не сказали- -не хотели перед обедом портить им настроение.
Папа даже заметил:
- Что-то наши дети сегодня очень тихие?
«Сейчас надо сознаться», - подумал я про себя, а вслух сказал:
- А что нам веселиться, мы ведь не были в гостях.
После обеда мы с Галей тоже промолчали и ушли гулять. И вдруг папа позвал нас домой.
Когда мы вошли, папа стоял посреди комнаты с чертёжной линейкой в руках, которая была теперь оранжевого цвета. Я подумал, что папа начнёт нас сейчас ругать за испорченную линейку, и временно успокоился. Но он поднял линейку и показал на маму.
Мама была одета в коротенькую юбчонку-недомерок, выше колен. Это всё, что осталось от её новой жёлтой юбки.
Я в ужасе закрыл глаза. Папа заметил, что я так стою, и закричал:
- Открой глаза и хорошенько полюбуйся на свою работу!
Тут Галя заплакала, а я осторожно приоткрыл один глаз и посмотрел на маму. Про себя я подумал: «Разве мы виноваты, что юбка села?»
До самого вечера вся наша семья молчала. Потом папа куда-то ушёл. Галя чуть снова не заплакала, потому что каждое воскресенье в это время папа гулял с нами, а тут он ушёл один. А мама всё молчала и молчала.
Очень трудно нам, когда она так молчит.
Ушла бы погулять, а я тут что-нибудь придумал бы. Ну, сварил бы обед, какой любил д’Артаньян - жареные цыплята в яблочном соусе. Мама вернулась бы: «Ах!» - а обед готов, и прощение у меня в кармане. Или перемыл бы всю посуду. Или окна к зиме заклеил.
Но тут я вспомнил, что всё это я уже делал, и всё неудачно. Я подумал, что хорошо было бы составить устав для фантазёров. Я бы написал в этом уставе так:
«Никогда не берись за то, что не умеешь делать. Если взялся мыть посуду, то зачем её бить? Если берёшься заклеивать окна, то не надо висеть в открытом окне по два часа и пускать мыльные пузыри на головы прохожих. Если взялся варить компот, то ешь его в сыром виде умеренно».
«Боже мой, - решил я, - какой я несчастный человек и какая у меня теперь будет тоскливая-тоскливая жизнь!» Мне стало жалко себя. Правда, это продолжалось недолго. Я вспомнил, что устав такой мне ещё никто не написал, и успокоился.
А в следующее воскресенье мама с папой снова ушли, как нарочно. Галя убежала на улицу, потому что боялась со мной оставаться дома.
«Известно, - подумал я, - девчонки - слабое племя. А я вот никуда не уйду и свой устав выполню».
Решил почитать, но, как назло, под руки попалась книга про Тома Сойера. А он тоже был законченный фантазёр. Бросил книгу. И тут мне пришло на ум, что хорошо бы сшить Гале новое платье. Мама материю купила, а сшить никак не соберётся.
Голова у меня пошла кругом.
«Буду считать вслух, - решил я, - пока все эти идеи у меня сами не выскочат из головы».
Я стал бегать по комнате и считать. Я досчитал до тысячи, потом до десяти тысяч, а голова моя гудела, словно чайник на плите. Тогда, окончательно измученный, я собрал всю обувь, какая была в доме: ботинки, летние босоножки, мамины выходные лодочки и папины тяжёлые охотничьи сапоги.
Я всё делал как полагается. Коричневые туфли чистил жёлтой мазью, чёрные - чёрной, светлые - белой. В общем, я ничего не старался перекрасить. И скоро передо мной в сверкающем строю стояла вся наша обувь.
- Пусть теперь скажет кто-нибудь, что я неудачник! Подождите, я ещё сварю вам обёд почище, чем д’Артаньян едал…
СЕНЬКА
Ночью щенок заскулил. Ему было холодно и неуютно на жёсткой подстилке. Он всегда начинал скулить, когда замерзал. И мать прижималась к нему животом. Не открывая глаз, он находил горячий сосок и сосал. В рот ему брызгали острые, сладкие струйки молока, и по всему телу разливалось тепло.
Так было всегда. Но сегодня, сколько щенок ни пищал, сколько ни ворочался, матери он не нашёл. И тут он всё вспомнил.
Вспомнил, как пришёл чужой человек, взял его на руки, долго ласкал, а потом положил за пазуху и унёс. На улице щенку стало страшно, и короткий хвостик его мелко-мелко задрожал.
Оттого, что щенок вспомнил всё это, он заскулил жалобней и протяжней.
Вдруг яркий свет резанул ему глаза. Он увидел девочку, которая стояла над ним. «Что ей надо? - забеспокоился щенок. - Куда ещё меня понесут?» Но, прежде чем он так подумал, он уже прижался к её тонкий голым ногам, таким же тёплым, как живот матери. Девочка сжала щенка ногами, и тот сразу примолк. Потом она взяла его на руки, погасила свет и унесла к себе в комнату. Она положила его на что-то мягкое, и всё стихло. Скоро щенок услышал лёгкое посапывание, точно дуновение ветерка, в потёмках пополз на этот звук и добрался до лица девочки. Та обняла его, а он лизнул её в нос, уцепился за мочку уха и радостно зачмокал.
