Размышляя о минувшем - [4]

В одном из боев я получил сильную контузию, снова оказался в тылу. Грязный и измученный, в изодранной шинели, попал в Брянский госпиталь. Пролежал там до конца ноября. После выздоровления оказался в четвертой роте 11‑го запасного полка.

Каждое утро перед подъемом в ротную казарму приходил молодой прапорщик, сын брянского купца, приказывал построить роту, затем вызывал из строя евреев и каждого в отдельности избивал, приговаривая: «Это вам за то, что народ мутите». Правофланговым у нас был тоже еврей — высокий, стройный богатырь. Плюгавый прапорщик казался перед ним козявкой. Несоответствие в росте особенно злило его. Чтобы ударить солдата по лицу, он всякий раз вставал на табуретку, угодливо подставляемую фельдфебелем.

Солдаты–фронтовики возмущались поведением прапорщика, втихомолку грозили рассчитаться с ним в бою. Мало чем отличался от прапорщика и командир роты капитан Сухарев, который тоже был груб и жесток с солдатами. Даже старых фронтовиков, имевших по два–три ранения, он изводил унизительными придирками. Встретив на улице солдата, капитан по восемь–десять раз заставлял отдавать честь. Командиру роты во всем подражали и остальные офицеры. Учебные занятия сводились в основном к бессмысленной муштре.

Так и чувствовалось: Сухаревы и им подобные зверствами, издевательством, пытаются подавить в солдатах все живое, превратить их в безропотное «пушечное мясо». Но это приводило прямо к противоположным результатам.

Невольно я сравнивал Сухарева с первым своим ротным командиром капитаном Частухиным, в подразделение которого пришел новобранцем в 1912 году. Совсем разные люди!

Что нравилось мне в капитане Частухине? Почему я часто и на фронте и в тылу вспоминал о нем?

Он был первым моим ротным командиром. Тот, у кого с армией связана вся жизнь, прекрасно понимает, что это значит. Первый командир, если он умен, требователен и человечен, становится для тебя примером на всю жизнь. Сейчас, в Советской Армии, где командир не только начальник, но и воспитатель, старший товарищ солдату, где у командиров и солдат единые цели, — все это понятно без слов, не требует объяснений. В царской же армии офицеру нужно было обладать какими–то особыми, выдающимися качествами, чтобы солдаты по–настоящему полюбили его, видели в нем своего второго отца, готовы были пойти за ним в огонь и в воду.

Капитан Частухин был человеком, далеким от политики, от революционных настроений. Для него верность царской присяге была священной. И все же мы, солдаты, с первых дней прониклись к нему непоколебимым уважением, полюбили его за простоту, за то, что он в каждом из нас видел человека. А такое отношение к солдатам не так уж часто можно было встретить в среде царских офицеров. И еще. Частухин был патриотом России до мозга костей. Такие, как он, не задумываясь, шли на подвиг, умирали с твердой верой в то, что сражались за народ, за родину.

Помню, в первый же день пребывания в армии на меня накричал ротный фельдфебель подпрапорщик Щербина, огромного роста детина с тараканьими усами на широком, скуластом лице.

— Как стоишь? — гаркнул он, впившись в меня колючими глазами.

Я оторопел, не зная, что ответить.

— Как стоишь? — крикнул он еще громче.

— Стою, как могу, — еле выдавил я.

— Ты еще разговариваешь? Подпрапорщик Найденов, обратите внимание на этого молодца. Научите его держать язык за зубами, — повернулся он к командиру первого взвода.

Через несколько минут фельдфебель распорядился — у кого есть деньги, немедленно сдать их писарю. И опять ко мне:

— Деньги есть?

— Есть.

— Сдай их писарю.

— Они мне самому нужны.

— В казарме хранить деньги нельзя, их у тебя украдут.

— Не украдут. Мне говорили, в армии этим не занимаются.

— А ты, видно, «умник»? — зло процедил фельдфебель. — Из рабочих?

— Да, из рабочих.

— Погоди, ты у меня еще узнаешь, как кузькину мать зовут.

Не прошло и полчаса, как я снова услышал свою фамилию.

— Калинин, бегом к ротному командиру! — приказал унтер–офицер второго взвода, в списки которого я попал при разбивке по ранжиру.

«Значит, будет взбучка», — невесело подумал я.

Капитан Частухин сидел за столом в своем кабинете, если можно так назвать комнатку размером не больше 9–10 аршин в квадрате.

— Ты что же это, голубчик, отказался сдать деньги и клеймить вещи? — поднял он на меня глаза и положил на самый край маленького столика карандаш, которым что–то до этого писал. — Нехорошо, Калинин. Думаешь, мы для тебя иной порядок будем устанавливать? Деньги надо сдать и вещи переклеймить. Конечно, краж у нас не бывает. Я пятнадцать лет командую ротой, за это время ни разу ничего не пропадало. Подпрапорщик Щербина зря путал тебя. Но порядок нарушать нельзя. Тем более что три месяца деньги тебе не потребуются. Молодым солдатам, пока они не привыкнут к казенной пище, ничего съестного покупать на стороне я не разрешаю. Теперь, надеюсь, ты сам понимаешь, как лучше поступить с деньгами.

Казалось, ничего особенного не сказал ротный, не кричал на меня, не грозил. Но слова его повлияли на меня куда больше, чем ругань Щербины.

Бывая время от времени на учебных занятиях, капитан Частухин чаще всего лишь наблюдал за тем, как обучают солдат командиры отделений, никогда при нас не вмешивался в их действия, иногда что–то записывал. Потом, когда мне уже самому довелось командовать отделением, я убедился, что ротный не просто наблюдал за ходом занятий, а тщательно следил за отработкой каждого приема. А вечером обязательно вызывал нас к себе и подробно разбирал ошибки, указывал, как избежать их в дальнейшем.