Размышляя о Брюсе Кеннеди - [17]

— Вы что, уже спать собрались? — не унимался Симон — было три часа ночи, — когда Мириам с Беном хотели отправиться наверх. — Ладно, топайте!

Наутро Мириам разбудил поезд, который проскочил мимо станции и, уже тормозя, боком через перрон въехал в здание вокзала. Она не сразу осознала, что это был конец ее сна и начало нового дня — в бассейне только что запустили насос, и его грохот разбудил ее.

Рядом лежал Бен. Лицо цвета старой бумаги. Не разглядишь, открыты у него глаза или закрыты.

— Хочу умереть, — простонал он.

Ей показалось, что изо рта у него пахло дохлой мышью.

— Хочу домой. — Он облизнул губы.

Лаура перегнулась через стол, приблизила лицо вплотную к Мириам.

— Знаешь, как тебе все это понимать? — Она прижала рюмку с кальвадосом к щеке и подмигнула. — Это я о Симоне и Бене. Они просто дети с игрушками. И в этом самый кайф. Они же такие простодушные. Большие дети.

Мириам заметила на лице подруги улыбку умиления. Лаура осушила рюмку и снова подмигнула. А может, она вообще не подмигивала? Просто перебрала, вот глаза-то и закрываются.

— Так и надо смотреть на вещи, милочка, — сказала Лаура. — Бывает хуже. Скажем, мужики, играющие с паровозиками. У них весь чердак заставлен картонными вокзалами с деревьями, склеенными домиками, переездами. А вечером, после склеивания всех этих домиков и вокзалов, он забирается к тебе под одеяло и теми же самыми пальцами начинает гладить тебя и там, и здесь…

На этом месте Лаура прыснула со смеху, и последняя порция кальвадоса разлетелась брызгами, как из пульверизатора. Она впрямь выпила лишнего. Мириам тоже, и заметила она это, когда сама не смогла сдержать смех. Она чувствовала на щеках мелкие капельки кальвадоса — теплые и в то же время холодные, — а смех сам выпрыгивал из нее, и казалось, никогда не остановится.

Мириам по опыту знала, что еще чуть-чуть — и ее подруга пустится в откровения о своей интимной жизни. Стоило ей немножко перебрать, и она все тебе выложит. Для начала отпустит парочку полунамеков, ну а потом уж разрисует будь здоров как все их с Симоном приключения за дверью спальни.

Мириам всегда смущалась от откровений подруги, когда та, утеряв всякий контроль над собой, подробно смаковала нашептанные на ушко сальности, раскрывала тайны эрогенных зон, посвящала в фетишистские фантазии и в то, как часто или редко в Симоне просыпалось желание. Мириам не доставляло ни малейшего удовольствия узнавать подробности вкусов и предпочтений Симона. И несколько дней спустя, когда была у Лауры и увидела, как он в одной рубашке, в штанах для бега трусцой, с кружкой кофе в руках прошлепал из спальни в свою мастерскую, ей очень не хотелось думать о том, что там нарассказала Лаура, но тщетно. Выслушивая интимные подробности, о которых не просила, она не могла отделаться от мысли, что ее подруге, по сути, чего-то не хватает и об этом «что-то» она, при всей откровенности, никогда не станет рассказывать.

У Симона и Лауры не было общих детей. Только две барышни-подростка от одного из прошлых браков Симона, они жили с матерью, иногда приезжали погостить. Наверное, дело в этом. Наверное, Лаура в свои сорок три по-прежнему верила в некую «девчоностность», с которой не хотела расставаться.

Всякий раз, как они встречались с подругами, речь тоже заходила об интимных деталях. В таких случаях много пили, этот аспект опять-таки их соединил. Как и то, что все они были замужем или жили с мужчинами творческих профессий.

Так и познакомились. Через мужей. Мириам очень сомневалась, что, не будь мужей, они бы подружились, случайно повстречавшись на улице. Порой она задавалась вопросом, подруги ли они на самом деле. Не так давно она видела документальный фильм о женах футболистов и поразилась сходству. Эти женщины стали подругами не по собственному выбору. Существовала некая общность судьбы, одиночество, в особенности у тех, чьи мужья играли в зарубежных клубах, и это одиночество притянуло их друг к другу.

Некоторые из ее подружек также подались в творчество. Одна что-то там ваяла, другая фотографировала — Мириам всегда с сочувственным пониманием смотрела на их старания. В этих скульптурах и фотографиях, стоявших в тени «настоящих произведений искусства», сквозило что-то душераздирающее. Они были вторичны, подчиняясь, с одной стороны, покровительственному, а с другой — гнетущему авторитету тени признанных произведений, не имели внутренней самостоятельности и с первым появлением солнечного света должны бы, подобно туману, испариться в его лучах.

Ее ваяющим подругам удавалось, благодаря звучным именам мужей, устраивать свои выставки у знакомых галеристов. Мириам не раз бывала на их открытии — и никогда толком не знала, на что смотреть. Все это напоминало этакую заместительную печаль: ощущение ненужности сделанного, какие-то глиняные грелки для чайников, куклы из серого металла, фотографии «женских» объектов вроде прокладок и выбритых вагин, как правило снятых в композициях с неотъемлемыми предметами — бритвами и зеркалами — и в нарочито резком освещении, фотографии вполне четкие по краям, но при увеличении размытые в середине.