Размышления в красном цвете - [145]
Лучшую характеристику «разумного антисемитизма» дал в 1938 году Робер Бразийак[308], называвший себя «умеренным» антисемитом: «Мы позволяем себе аплодировать Чарли Чаплину в кинотеатрах, восхищаться Прустом, хотя он наполовину еврей, аплодировать Иегуди Менухину, еврею; и голос Гитлера доносят до нас радиоволны, названные в честь еврея Герца <…> Мы не хотимникого убивать, мы не хотим устраивать никаких погромов. Но мы при этом считаем, что лучше всего препятствовать всегда непредсказуемому инстинктивному антисемитизму, организуя разумный антисемитизм»[309]. Не этот ли самый подход демонстрируют наши правительства, когда видят перед собой «иммигрантскую угрозу»? Гордо отвергая откровенный популистский расизм как «неразумный и неприемлемый», не соответствующий нашим демократическим стандартам, они одобряют «разумные» расистские протекционистские меры… Подобно сегодняшним бразийакам, они (а некоторые из них — даже социал-демократы) говорят нам: «Мы позволяем себе аплодировать африканским и восточноевропейским спортсменам, азиатским врачам, индийским программистам. Мы не хотим никого убивать, мы не хотим устраивать никаких погромов. Но мы при этом считаем, что лучше всего препятствовать всегда непредсказуемым антииммигрантским протекционистским мерам, организуя разумную защиту от иммигрантов».
Откровенный переход от варварства к варварству с человеческим лицом. Однако является ли этот не поддающийся универсализации Ближний конечным горизонтом нашей этико-политической деятельности? Является ли предписание уважать «вредоносную» Инаковость» нашего ближнего высшей нормой? Неудивительно, что Левинас так популярен среди левых либералов, поборников мультикультурлизма, бесконечно перепевающих мотив невозможной универсальности — всякая универсальность исключительна, она учреждает частный критерий в качестве универсального… Здесь следует спросить: действительно ли всякая этическая универсальность основана на исключении Ближнего, или существует такая универсальность, которая его не исключает? Ответ: да, универсальность, основанная на «части без части», сингулярная универсальность, воплощенная в тех, кто не имеет определенного места в социальном целом, кто в нем «не-уместен», отвечает за существование такого универсального измерения.
Такая идентификация с исключенными прямо противоположна либеральному сочувствию проблемам исключенных, а также усилиям включить их в социальную конструкцию. Различие между теми, кто включен в законный порядок, и теми, кто относится к классу homo sacer, не просто горизонтальное различие между двумя группами людей, но гораздо в больше степени «вертикальное» различие между двумя (пересекающимися) типами отношения к одним и тем же людям.
Короче говоря, на уровне Закона с нами обращаются как с людьми, субъектами права, в то время как на уровне непристойного дополнения суперэго, пустого необусловленного закона к нам относятся как homo sacer. Настоящая проблема не в непрочном статусе исключенных, а скорее в том, что на самом элементарном уровне мы все «исключены» в том смысле, что наша элементарная, «нулевая» позиция — это позиция объектов биополитики, и что политические и гражданские права даются нам в соответствии с биополитическими стратегическими соображениями. Это есть конечное следствие, выводимое из понятия «постполитики». Именно поэтому для Агамбена, смысл анализа homo sacer состоит не в том, что нам следует бороться за включение всех тех, кто относится к этой категории, а в том, что они — «истина» всех нас, они составляют нашу общую нулевую позицию. Поэтому эта «часть без части», универсальная сингулярность homo sacer не является исключением, конституирующим универсальность: дело не в том, что посредством исключения этой категории людей, публичная гражданская сфера конституирует себя в качестве универсальной. Именно в этом христианском контексте нужно воспринимать известные слова Че Гевары о революционной любви:
Рискуя показаться смешным, хотел бы сказать, что истинным революционером движет великая любовь. Невозможно себе представить настоящего революционера, не испытывающего этого чувства. Возможно, это одна из великих драм вождя — необходимость сочетать страстный дух с холодным интеллектом и принимать тяжелые решения не дрогнув. Наши передовые революционеры должны идеализировать эту любовь к народу, к самым священным делам и делать ее единой и неделимой. Они не могут спускаться мало помалу на уровень, где практикуют свою любовь обыкновенные люди. У вождей революции есть дети, которые едва начинают говорить и еще не умеют произносить слово «папа»; их жены также должны быть частью их жизни, приносимой в жертву, чтобы революция стала их судьбой. Круг их друзей — это строго ограниченный круг товарищей по революции. Вне его жизни нет. Чтобы избежать догматических крайностей, холодной схоластики или изоляции от масс в этих условиях, человеку необходимо много гуманности, много чувства справедливости и правды. Каждый день мы должны бороться за то, чтобы эта любовь к живому человечеству преобразовывалась в реальные дела, в действия, которые служили бы примерами, движущей силой
