Размышления о воспитании за отцовским столом - [2]

Это было в мае шестьдесят восьмого года. Там, на западе, цвела беспокойная пражская весна. Как–то под вечер над городком и клиникой, заполнив все небо своим гудением, в сторону границы проплыла целая (как определил отец) авиационная дивизия. Один или два самолетика, чертящие в небе свои белоснежные растворяющиеся линии, вызывают умиление и грусть по детству. Сто или двести самолетов, тройками и пирамидами проплывающие в одном направлении, — это, честное слово, страшно. Отец в то время был преподавателем военной академии и носил погоны подполковника. Со дня на день ждали, что его отзовут из отпуска и мобилизуют. Война была на памяти еще почти каждого взрослого.

И все–таки этот стол…

Интересно, что наши с братом самые яркие детские воспоминания — мы недавно обсуждали это — тоже связаны с этим столом и похожи на воспоминания отца: вечер, расписанное морозом окно, в его верхней, протаявшей части — какое–то лубочное, гоголевское зимнее небо: серпик месяца, звезды; изумрудное бильярдное сукно светится и живет в круге от настольной лампы — отдаленные окраины необъятного стола теряются в полумраке; посредине — писчий лист, положенный на кожаный бювар с полосатой подкладочкой, которая через розово просвечивающую бумагу подсказывает расположение строчек; отец что–то пишет; его рука с неспешной методичностью перемещается вдоль листа и оставляет за собой привязанную к кончику пера каллиграфическую строчку с ворсинками хвостиковых букв, не нарушающими порядка, но придающими линейности мохнатость и теплоту; на сукне, у подножия трех разнокалиберных колокольчиков, служащих крышечками крошечных, всегда сухих чернильниц, в раз и навсегда установленном порядке: белый костяной ножичек для разрезания бумаги, желтая трофейная линейка с двумя масштабами (привычные сантиметры и диковинные дюймы) и страшноватыми, излишне строгими к шаловливым детям (история мальчика–с–пальчик) готическими буквами, мраморный надувшийся, очень тяжелый и холодный на ощупь ежик для прижимания бумаг, серебряный календарь с вращающимся тельцем, в окошечках которого вследствие хитроумного перемешивания расположенных внутри пластинок появлялась после переворота следующая дата, плексигласовый трафарет с предусмотрительно заготовленными для рисующего кружочками, квадратиками и треугольничками. Видимо отец в доступной для детей форме рассказал смысл выводимых им формул, потому что, замечтавшись, можно было почти наяву увидеть расставленные по зеленому сукну крохотные пушечки, которые вместе с упругими шариками белого дыма выплевывали кругленькие медные ядра, перелетающие через стол по выверенным отцом траекториям.

— Удивительный стол! — говорил отец. — Вы не представляете, как хорошо за ним работать! Мысли сами приходят в голову.

Казалось, он и завтракает по утрам в некотором нетерпении: как бы поскорее сесть за стол и начать работать. Мы иногда подозревали, что во время долгого отсутствия, в командировке или в отпуске, отец скучал по столу, как по живому существу.

Иногда, когда никого не было дома, я заходил в кабинет, чтобы посидеть на отцовском месте. Чувства, охватывавшие в кабинете, были возвышенными. Мысль о том, что этот старинный стол повидал на своем веку немало выдающихся людей, что этих башенок и ящичков касались великие руки, вызывала почтение и давала простор фантазии. Если я или брат слишком шалили, нас усаживали в кресло рядом со столом, успокоиться и подумать о вечном, о своем поведении. Арестованные за провинности игрушки прятались в правую тумбу, туда, где хранились наиболее дорогие фотографии и семейные реликвии: дедов значок студента казанского университета с двуглавым орлом, его золотые часы с цепочкой и надписью на немецком языке, медальон с локоном бабушкиных волос…

С этим столом, собственно, и связана настоящая история.

Моего младшего брата Митю первый раз пригласили сниматься в кино, когда ему было одиннадцать лет.

Попал он в кино случайно, благодаря маминому брату дяде Жене, человеку разносторонне и щедро одаренному, который был вхож во все возможные слои общества и везде любим.

Режиссер Гроссман собирался снимать ленту о школе и набирал маленьких артистов на детские роли, делал пробы. Большинство исполнителей было уже подобрано, главную роль должен был играть сын артиста Табакова; набирали эпизоды и массовку. Но все еще не было исполнителя на небольшую, но важную по смыслу роль второго плана — классного философа и резонера, комментирующего происходящее ироничными чайльдгарольдовскими афоризмами. Собственно, типаж роли был очевиден, Гроссман просмотрел уже два десятка детей, подобранных его ассистентами по школам и самодеятельным студиям; многие из них вполне подходили, но режиссеру все не хватало какого–то второго плана, какого–то дополнительного измерения… Гроссман нервничал, отсутствие исполнителя задерживало.

Как–то оказавшись с Гроссманом за одним столиком в ресторане Дома кино, дядя Женя, который был в то время администратором труппы эстрадных акробатов, услышал разговоры о поисках артиста на эту роль, послушал рассеянно нервные пререкания Гроссмана с ассистентами и вдруг заявил, что знает мальчика, который им нужен.