Размышления о писательстве. Моя жизнь и моя эпоха - [41]
1971 — В Париже идут репетиции моей пьесы «Ума не приложу, что делать с Гарри». В издательстве «Плейбой пресс» вышла «Моя жизнь и моя эпоха» Генри Миллера.
Перевод 3. Артемовой
Бессмертие плоти и величие духа
(вместо послесловия)
Париж не изменился. Плас де Вож
по-прежнему, скажу тебе, квадратна.
Река не потекла еще обратно.
Бульвар Распай по-прежнему пригож.
Из нового — концерты за бесплатно
И башня, чтоб почувствовать — ты вошь.
Иосиф Бродский
Когда речь заходит о Генри Миллере, трудно устоять от двух искушений: начать пересказывать его жизненную «одиссею» и идентифицировать автора с его лирическим героем. В первом, как согласится читатель, здесь никакой необходимости нет (писатель сам рассказал «о времени и о себе» в заключающей этот сборник автобиографической книге «Моя жизнь и моя эпоха», не говоря уже о многих других произведениях, в которых особенно значителен элемент автобиографии); относительно второго…
Относительно второго — чрезмерной идентификации Генри Миллера-художника и Генри Миллера — персонажа вошедших в этот том сочинений в разных жанрах — от романов и повестей до новелл и эссе: внимательному читателю наверняка припомнится лукавое предостережение, делаемое самим прозаиком. Не раз и не два на страницах своих книг он заговорит о бесчисленных «я», составляющих его духовный мир. А духовный мир этот и, в еще большей мере, новаторство его художественного воплощения, по большому счету, в рекомендациях не нуждается.
И все-таки многое в образной системе Миллера-художника властно взывает к прояснению, сопоставлению, подчас — к безоговорочному отрицанию. Это и неудивительно: перед нами — один из самых демонстративно антибуржуазных художников Запада XX столетия.
Едва ли сейчас, на пороге нового тысячелетия, в смутную, нелегкую пору, в разгар едва ли не самого бурного десятилетия нашей многотрудной национальной истории на протяжении рекордного по числу войн и катастроф, социально-политических и экологических катаклизмов XX века, стоит всерьез удивляться тому, что из крупнейших писателей США он приходит к нам последним. Слишком многое и в творчестве, и в жизненной ориентации Генри Миллера не могло прийтись по вкусу тем, кто годами дозировали и отмеряли для нас меру «желательного» и «дозволенного», препятствуя изданию хемингуэевского «Колокола», внося «смягчающие» купюры в книги У. Стайрона и Дж. Апдайка, ниспровергая с высоких трибун Кафку, Джойса, Пруста, Набокова…
Свобода, с которой человек говорит об интимной жизни — своей и своих героев, — тоже не в последнюю очередь показатель раскрепощенности мышления. И если Генри Миллер не выстраивал, подобно Оруэллу, Хаксли и Кёстлеру, антиутопических моделей «светлого будущего», обреченного стать кошмарным настоящим, то сама его эпатирующая этико-социальная «неангажированность» казалась вызовом не только пуритански ориентированным лицам и институтам его заокеанской родины, но и блюстителям «самой передовой» и «единственно верной» социалистической морали.
И все-таки Генри Миллеру в России, хоть и с многолетним запозданием, но повезло. Повезло с момента, когда журнал «Иностранная литература» опубликовал в 1990 году перевод его первого и, быть может, самого дерзкого, самого шокирующего романа «Тропик Рака» — первой части автобиографической трилогии, написанной в парижской эмиграции в 30-е годы. (Вторую и третью части трилогии — романы «Черная весна», 1933, опубликован в 1936, и «Тропик Козерога», 1938, опубликован в 1939 году, — читатель, будем надеяться, уже обнаружил под обложкой этой книги.)
Повезло, ибо публикация перевода «Тропика Рака» (ныне, включая многочисленные книжные издания, он разошелся в рекордном тираже, приближающемуся к миллиону экземпляров) совпала — и стала значимым фактором — в решительной переоценке ценностей, не обошедшей стороной и многие явления и имена в современных литературе и искусстве.
Говоря попросту: роман Г. Миллера читали уже несравненно более свободные люди, нежели их сверстники десять-двадцать лет назад. Читали незашоренными глазами, сами избирая для себя в авторском взгляде на жизнь и авторской индивидуальной образно-поэтической системе, сознательно ориентированной на непривычность, ломку установившихся стереотипов близкое, приемлемое, созвучное и отметая чуждое и непонятное.
Можно сказать, что Генри Миллеру вообще крупно повезло в сравнении со многими его собратьями по перу и тем более — по бунтарски-анархическому духу. Ровесник Михаила Булгакова и Осипа Мандельштама, он родился в год смерти одного из своих кумиров — великого французского поэта-символиста Артюра Рембо, дебютировал в литературе в середине десятилетия, когда звезда Булгакова и Мандельштама уже начала закатываться под «гниющим солнцем» (метафора самого Г. Миллера) тоталитарного сталинского режима, пережил с грехом пополам роковое военное десятилетие и, в начале 60-х, удостоился в столь мало отзывчивой к плодам его творчества и «гения» (опять же миллеровское определение собственного таланта, не раз скользящее по страницам его книг) Америке официальных лавров, был даже избран в Национальную академию искусств и литературы, снискал определенное материальное благополучие и умер в 1980 году, чуть-чуть не дожив до 90-летнего юбилея.
