Размышления о Кристе Т. - [28]

Да, отвечала Криста Т., которая всегда подолгу беседовала с Гюнтером, внимательно выслушивала все его доводы и подвергала их тщательной проверке. Да, отвечала Криста Т., это справедливо. Но вот доступно ли? Я бы скорей сказала: недоступно.

Ты это про что? — спросил Гюнтер. Ты смеешься, что ли?

Но именно тут он заблуждался. Просто, когда ее заставляли расплачиваться в чужой валюте, она ощущала в себе мощное сопротивление. А поверить, что ее собственная валюта чего-то стоит, она не могла, и правда: откуда ей было взять такую веру?

Итак, чем я смогу подтвердить свои слова? Тем, что время работало на нее. Время же было тем — единственным, чего у нее не было. Разве ей не сообщили об этом преждевременно?

Когда я дошла до этого, меня охватил гнев. Я еще раз перечитала титульный лист. У лесника. Летний вечер. Рик Бродерс. Ян и Кристина. День у моря. На эльдских лугах . Как прикажете все это понимать? Я могу вылезти вон из кожи, но мне все равно не понять, что скрывается за этими заголовками. Я расплескала свое негодование, а оно у меня довольно сложное, как здоровое негодование читателя, которому не дали обещанных историй. И даже будь я единственным человеком, желающим узнать, что сей сон означает: старший лейтенант Баер был не таков , — разве она не должна была посчитаться хотя бы со мной? Возможно, не стоит считаться с негодованием единственного человека, но я, несправедливая, как все люди, думала: с моим могла бы и посчитаться. Или уж тогда уничтожить свои записи. Интересно, как она будет оправдываться? Она, лежащая в земле, она, в головах у которой — так ведь говорят о мертвых? — растут два облепиховых куста.

О мертвых — либо хорошо, либо ничего.

Я бросила все как есть и ушла. Я сказала себе: этого я делать не стану. Этого от меня нельзя требовать. Ах, как я радовалась, что так красиво негодую! Я стояла перед афишной тумбой и читала объявления — в десятый раз. Я чувствовала, что не могу избавиться от мысли, которая может загасить мое негодование. Я думала: она бы все это сделала, если бы…

И пришлось мне — увы! — отложить свое негодование в сторону. Нельзя сердиться на мертвых. Но я была оскорблена и пребываю таковой до сих пор. Не верьте тому, что говорят: мол, только живые могут оскорбить. Но если поверить — что это может значить?

Да, я же хотела говорить об успехе. Но у каждого успеха, когда он выпадает на твою долю, есть своя предыстория, как и у неуспеха. Впрочем, сейчас не о нем речь. Он, успех то есть, бывает истинный либо искусственный, заслуженный либо перехваченный, форсированный либо созревший… Но главное, он может выражаться по-разному: в славе, например, либо в последующей уверенности, что надо было делать именно это, а не что-нибудь другое.

Выходит, мне надлежало в числе прочего поведать и об успехе Кристы Т. Мысль эта кажется неожиданной даже для меня.

От моего негодования остался только горький осадок, но и он скоро пройдет. И тогда, может быть, я увижу ее такой, какой она желала быть и, следовательно, была. Но как бы мне ни хотелось затянуть свое повествование, я почти уверена, что мгновение, когда можно будет ее увидеть, наступит лишь после его конца.

И тогда будем говорить свободно и непринужденно, словно все делается само собой.

В то лето она, Криста Т., совершила великое открытие, которое осознала как открытие, не осознав, однако, его величия. Она неожиданно усмотрела некое подобие связи между собой — этой жизнью, которая представлялась ей очень заурядной, а порой даже убогой, — и этими мгновениями свободы и непринужденности. Она начала догадываться, что подобные мгновения надлежит создавать своими руками и что она располагает необходимыми для этого средствами. Так как «провидение» происходит от слова «видеть», она и начала видеть и обнаружила при этом, что ее способность провидеть, если только видеть спокойно и вдумчиво, самым простым и самым неопровержимым образом совпадает с миром реальных предметов.

Не знаю, какого слушателя она видела перед собой, но ведь кому-то она должна была адресовать свой рассказ:

Ягода малина 

Когда мне было тринадцать лет, меня впервые взяли в дальнюю поездки. Год назад мы получили письмо от дяди Вильгельма, вернее, один из трех отпечатанных на машинке экземпляров, которые циркулировали по родственникам. Дядя Вильгельм, еще недавно смотритель бранденбургских тюремных заведений, сумел использовать возможность, которую фюрер предоставил чиновникам нижнего и среднего ранга: сделать карьеру, превосходящую их уже много лет назад раз и навсегда установленные возможности. Восток требовал деятельных чиновников управления, и смотритель Краузе стал обер-инспектором в одном правительственном учреждении.

Все это было в 1940 году, в Калиш-Вартегау, на Лицманштедской улице, № 2.

Уже за две недели до отъезда я сидела в саду под цветущей липой, штопала и латала чулки и белье. Я очень радовалась предстоящей поездке и пребывала в твердом убеждении, что, если едешь на несколько недель, надо брать с собой решительно все вещи.

О самом переезде у меня почти не сохранилось воспоминаний, помню только знойное марево над желтеющими полями и душную тишину в полупустых купе. В Крейце у нас наскоро проверили документы, что никак не способствовало поддержанию во мне иллюзии, — кстати сказать, упорно опровергаемой матерью, — будто я еду за границу.