Размышления о чудовищах - [67]

— Я стану всеобщим посмешищем, потому что в этом никто не способен разобраться: китаец-психопат, мертвый китаец, гора покойниц, замороженная шлюха… — жаловался главный комиссар, привыкший сражаться с угонщиками мотоциклов, самое большее — с магазинными налетчиками, и все это — среди живых, потому что в этом городе убийства — нечастая вещь, а то небольшое количество, что все-таки случается, обычно не требует проведения расследования: отцеубийца, в слезах являющийся в комиссариат с окровавленным топором в руке, цыганенок с агатовыми локонами, найденный заколотым в водосточной канаве с крысой во рту, и так далее.

— Ты, кажется, наполовину ясновидящий, Альварадо? Посмотрим, не зря ли тебе платят жалованье.

Дело в том, что вышеупомянутый Чжу Е не раскрывал рта, а если открывал, то бормотал что-то на своем языке, то есть все равно что не открывал.

— По-че-му ты у-бил дру-го-го ки-тай-ца, су-ки-на сына ки-тай-ца? — спрашивал его комиссар, тщательно разделяя слоги и делая такой жест, словно втыкает себе нож в голову. Но Чжу Е углублялся в себя, как будто считал себя изгнанным из реальности. — По-че-му ты у-бил шлю-ху? — Но Чжу Е молчал, желтый и непроницаемый.

Тогда в дело пошел особый полицейский цех — цех осведомителей.

По словам Меродио, осведомителя со стажем, сидящего на опиуме, эдакого Геродота люмпена, Чжу Е связывали непростые любовные отношения с жертвой, скорее его с ней, чем ее с ним, поскольку вышеназванная Эли была непостоянна сердцем, так что, по словам Меродио, все становилось ясно: преступление на почве страсти.

— Да, но как это — на почве страсти? — спрашивал Меродио комиссар, и был прав, потому что у этой страсти проявились метастазы, так сказать: как вписывается убийство пожилого Синь Миня в убийство на почве страсти? Какой-нибудь мотив, имеющий отношение к делу с сеньоритами — компаньонками в загробном мире?

(?)

— Это было убийство на почве страсти, хотите вы того или нет, — изрек Меродио с авторитетностью, на которую давало ему право его положение историка-летописца социальной жизни катакомб.

— А почему он убил китайца? — спросил его комиссар, пропитанный изнутри кофе, дабы побороть зуд неуверенности.

— Это еще надо расследовать, — заключил Меродио, который чванится так, словно он не уличный стукач, а международный шпион.

Вопрос в том, что все это дело — к которому я в дальнейшем еще вернусь, потому что расследование приняло в конечном счете непредвиденное направление, — получило немедленное последствие: закрытие ресторана учтивого Синь Миня, да покоится он с миром. Закрытие, которое немного перевернуло мою привычную жизнь, потому что мне нравилось это место. Но, в конце концов, жизнь в значительной степени из этого и состоит: из неустанного космического распада, от которого не свободны даже китайские рестораны. Потому что все кругом очень хрупкое, начиная с любого из нас, соломенных псов, как отлично окрестил нас Лао-Цзы.

После путешествия в Пуэрто-Рико наше братство пару недель не собиралось вместе, отчасти потому, что на эту экспедицию у нас ушло много денег, а отчасти потому, что все мы немного пресытились друг другом, ведь даже дружба не в силах устоять перед лицом духовного износа, вызываемого сожительством.

Тем не менее однажды, почувствовав себя очень сиротливо, я позвонил Хупу:

— Хуп?

— Кто ты?

— Я Йереми.

— Йереми? Этот ответ не соответствует метафизической глубине моего вопроса. Отвечай как настоящий философ, а не как телефонная проститутка: кто ты?

(В общем…)

Хуп сказал мне, что нам нужно немедленно встретиться, потому что у него ко мне есть пара дел.

— Большие события, старина. Я тебе расскажу.

И когда время пришло, Хуп поведал мне суть этих двух больших событий, которую я тут же открою вам в порядке, противоположном их значимости.

Первое большое событие: сосед Хупа, трансвестит, впал в кому из-за гормональных препаратов, которые он безрассудно принимал, чтобы ускорить свое превращение в безоговорочную королеву среди свиты балерин-андрогенов в кабаре «Пай-Пай», раю блесток и страусовых перьев. Похоже, что этот человек, со сценическим именем Шэрон Топасио, месяцами принимал такой безумный и мощный химический коктейль, что лопнула какая-то важная пружина в лабиринте нервной системы, и он внезапно стал таким же застывшим, как манекен. Врачи признали его безнадежным: необратимая кома.

— А теперь самое замечательное, — так сказал Хуп. — Самое замечательное, Йереми. Слушай: несмотря на кому, у нашего друга трансвестита продолжают расти сиськи, понимаешь?

(?)

— Ну, это же очень просто: в этом-то и состоит наше предприятие.

(Предприятие?)

Дело в том, что Хуп договорился с матерью трансвестита посредством стратегии абракадабры: сначала он вбил в голову этой женщине, что медики очень сильно ошиблись в отношении ее сына, потому что известно, дескать, что в Соединенных Штатах такие вещи случаются ежедневно и улаживаются за пару часов кое-какими препаратами и небольшим хирургическим вмешательством; вбив ей в голову эту легенду, он привел к ней в дом врача на пенсии по имени Агилера или что-то вроде того, вытащив его невесть откуда. Этот доктор Агилера (или вроде того) оказался сбившимся с пути учеником Гиппократа, старым шарлатаном и ницшеанцем, отлынивающим от всего, кроме путешествий по этиловым реальностям, увлеченно выдающим едкие апотегмы против монархии и против абстракций вообще, — Хуп подмазал его несколькими купюрами и совместной выпивкой на то, чтоб он подтвердил перед матерью Шэрон Топасио достоверность персидской сказки об американских врачебных методах, применяемых в таких безнадежных случаях, как случай Шэрон, с полной мутацией груди и одновременно в состоянии комы. Эта женщина, естественно, проглотила наживку, полагаю, отчасти по наивности, а отчасти от отчаяния, хотя положение Шэрон Топасио, по признанию самого же Агилеры (или как-то так), не мог бы уладить даже доктор Франкенштейн, улаживавший вещи и похуже. И начиная с этого момента заработало предприятие, задуманное Хупом.