Размышления о чудовищах - [11]

Забавно, что я продолжал испытывать сотни чувств к Йери, и некоторые из них были очень глубокими и благородными, быть может, достаточными для того, чтобы поддержать бесконечное совместное существование (потому что даже взаимное отвращение иногда служит для того, чтоб поддержать его), но не могу сказать, что среди того, что я чувствовал к ней, числилось на тот момент то, что мы обычно подразумеваем под Любовью, с ее головокружительной большой буквой: место, в которое человек бросается, не думая, очертя голову, как Эмпедокл в вулкан с красными внутренностями. Многое другое — да, но это — нет. (Не везет.)

— Но в чем в точности состоит то, что мы подразумеваем под Любовью? — несомненно, спросит кто-то.

(Хороший вопрос, конечно.) Я не уверен, но если мы оставим в стороне раскрытие ее сущности и ограничимся анализом ее симптомов, то, полагаю, заметим: ты влюблен тогда, когда, например, тебя даже не беспокоит тот факт, что ты день за днем убеждаешься в том, что любовь состоит в соединении двух судеб, обязанных искать общую судьбу посредством отказа от своих отдельных судеб. Скажу по-другому: любовь состоит в том, чтобы бросить свою судьбу в кучу мусора. (И, как ни странно, половина населения средних лет убеждена в том, что это наилучшее место, где может оказаться судьба, — в куче мусора.) Кроме того, всякая любовь рождается ущербной, потому что мы сопротивляемся тому, чтоб заранее принять в себя ее вечную тайну.

— Ее вечную тайну?

Такова ее вечная тайна: механическая последовательность двух ее парадоксальных фаз.

— Двух ее парадоксальных фаз?

В самом деле: первая фаза, когда тебя привлекает в другом человеке все, что у него есть общего с тобой, все, что, как тебе кажется, гармонирует с твоим видением мира (или Weltanschauung), и вторая фаза, в которой тебя ужасает практическое подтверждение того, что у этого человека нет ничего общего с тобой, кроме, может быть, отвращения к жительницам Саламанки или пристрастия к тайским ресторанам, например. Суммируя все вышесказанное: всякая любовь выливается в обычный контакт двух подозрительных существ, разделяющих друг с другом собственность в холодильнике, приготовленную из убитых домашних животных с глютаматом натрия или чем-то вроде. Дело в том, что любовь превращает иллюзии относительного будущего в постоянное настоящее, и нужно большое душевное терпение, чтобы выдержать настоящее такого рода: настоящее, которое во всем похоже на прошлое, на трупное время уже в фазе разложения.

…Мне жаль… У меня болит голова. А когда у меня болит голова, меня безумно тянет философствовать: мои мысли надевают крылья Икара (сына Дедала и Навкраты, кстати) и бросаются в окно, держа курс прямиком в трясину параноидальных умственных построений. (И я понимаю, что изложение такого рода построений выдерживают только психиатры, и за большие деньги.) (Мне правда жаль.)

Однако, несмотря на мою головную боль, я не хочу упустить предоставленную мне нитью этого рассуждения возможность поговорить с вами о связи, существующей между любовью и личными вещами. (И в этом отношении нет установленных границ, что логично: собачий ошейник с шипами для зоофила, кожаная маска с шипами для садиста и так далее. Кому что.) На протяжении большей части времени, в которое мы делили друг с другом судьбу и дом, я чувствовал почтение к вещам Йери. Вначале мне даже нравилось видеть их разбросанными там и сям, поскольку для Йери наш дом был чем-то вроде театральной уборной. Однажды, споткнувшись о ее туфлю (голубую) в нашей спальне, я пнул ее ногой. Это был внезапный пинок и прежде всего символичный: в этот момент та голубая туфля была Йери. И голубая туфля в конце концов покатилась и оказалась под нашей кроватью, и Йери какое-то время искала ее, а я не сказал ей, что ее туфля лежит там, потому что туфли не ходят сами собой, и я должен был бы давать ей объяснения — не по поводу того, почему ее голубая туфля лежит под кроватью (ведь общий беспорядок делал вполне возможным это явление), а по поводу того факта, что я знал, что ее голубая туфля находится под кроватью, и не сказал ей раньше, что она там, или что я ее не достал, или что-то в этом роде. (В общем, трудно дающаяся гармония со второй половиной, расположенной к гневу всего лишь из-за неправильного местоположения туфли…) И вот когда туфли женщины, с которой ты живешь, начинают быть только туфлями — это значит, что происходит что-то плохое. Когда ты видишь ее туфлю, брошенную на пол, и тебе не хочется наполнить ее шампанским или помочиться в нее, а хочется пнуть, — значит, что-то не так в зубчатом механизме призрака желаний. А я видел туфли Йери по всему дому, и они были для меня просто туфлями. (И ночные рубашки, которые были аморфными тряпками.) (И бесформенные трусики.) (И чулки, похожие на змеиную кожу, срезанную с мяса. И так далее.)

Не знаю, я теперь думаю, что мы с Йери не могли быть счастливы полностью, потому что оба были и счастливы, и несчастны задолго до того, как познакомились, каждый по-своему: она — в юности (в возрасте из отшлифованного золота, блестевшего в ее памяти), я — несколько позже, а есть вещи, которые плохо поддаются подгонке: если ты хотя бы один только раз соприкасался со счастьем (а мое счастье, несмотря ни на что, звали Анной Фрай), а потом постоянно соприкасаешься с чем-то, что не вполне является счастьем, ничего уже не поправить, потому что счастье — это башня, упирающаяся в небо, и если эта башня рухнет, почти никто не чувствует себя в силах строить другую башню… разве что это будет башня из зубочисток, разумеется. (Кроме того, второе правило Ордена Пифагора рекомендует не поднимать то, что упало.) (Первое, несколько более спорное, запрещает есть бобы.) (Десятое, в свою очередь, запрещает есть сердце.) (Необыкновенный человек был Пифагор, правда?) (Маг, святоша и математик; он разговаривал с животными, потому что он верил в переселение душ, в то, что, например, какая-нибудь сова могла оказаться Демокедом Кротонским, врачом, сбежавшим от Поликрата, или неизвестным шорником с Самоса.) (И поэтому Пифагор разговаривал с животными: никогда не знаешь, каких кровожадных императоров, каких скандинавских колдунов, каких процветающих финикийских купцов убиваешь, нажимая на рукоятку пульверизатора с антимоскитным спреем. Иониец Ксенофан, кстати, высмеивал Пифагора за эту его теорию.) (Хотя Ксенофан все равно умер, превратившись — кто знает, в какое отвратительное животное, потому что в таких случаях никогда не знаешь наверняка.) (Кроме того, по словам Апулея, Пифагор побывал в Индии и там учился у брахманов.) (Что, несомненно, сказалось.)