Размышления аполитичного - [152]

* * *

Как легко сегодня, как было бы легко понравиться литератору! Стоит лишь сказать что-нибудь вроде: «Ничего против Франции! Она произвела на свет такого-то и такого-то великого художника!» — и его благосклонность в шляпе. Но если кто в Германии когда и отрицал художественный гений французской расы (не думаю, что такое случалось), то только недоумок. На аплодисменты, гарантированные сегодня всякому, кто в высшей степени вольнодумно радеет о той надвоенной правде, что Стендаль, Делакруа и Флобер были великими художниками, я не поскуплюсь, ибо величие этих художников не мешает видеть, что в ситуации исторического поражения Франция ведёт себя отвратительно, что она так опустилась под воздействием ненависти, так базарно сквернословит, что с неприглядностью манер не в силах примирить никакой истерический героизм. Тот же, кто вдобавок осмеёт «великое время», «так называемое великое время», немедленно принимается в духовное сообщество. А почему, собственно? На незамутнённый взгляд, время-то действительно великое, и у литератора цивилизации, именно у него, вроде бы есть все основания считать его таковым! Правда, сегодня нет великих людей, но ведь ваш демократизм с ними покончил, решив, что великий человек мешает величию народа. Гордитесь же, что сегодня народы делают историю, не имея ни одного великого человека! Более того, что её нынче вообще не делают, она делается сама; что время рождает новое без опоры на Цезарей. Или вам это новое не по вкусу? Но пока ещё никто точно не знает, в чём оно состоит, и подспорье чувствует всякая воля. Но что вам, именно вам от того великая польза, что именно вас внезапно залил яркий свет всех софитов, что неизмеримо возросли ваше влияние и авторитет, что война приблизила день вашей славы и скоро воплотит в политическую реальность то, за что вы боролись в духе, то есть демократию, — ужели вы этого не видите? Ещё раз, все основания назвать время великим были в первую очередь у вас: оно революционно, а вы ведь революционеры. Или вам угодно считать великими лишь эпохи блистательной просвещённости? Но я полагал, вы политики, а не… эстеты? Конечно, эволюция, время идут своим чередом, даже когда стрелка на циферблате истории человечества стоит неподвижно. Но когда она делает такой резкий скачок «вперёд», как сейчас, разве не человечно говорить о великом времени? И гуманно ли отнимать у матерей и вдов утешение, что те, кем они пожертвовали, пали за великое?

Гёте не мог любить Французскую революцию. Это потрясение основательно выбило его из колеи и, по его собственным словам, на долгие годы лишило творческой силы. И всё же в «Германе и Доротее» он влагает в уста судьи слова:

Истинно, наша эпоха сравнима с редчайшими, ибо

Соединила историю всю — как низкую, так и святую.

Ныне, прожив три-четыре денька, накопил ты

Годы: так плотно теснится история нашего мира.

Стоит назад оглянуться, и чудится, дряхлость седая

Вовсе меня одолела, но нет, не ушли ещё силы.

Мы без сомненья имеем причины сравнить себя с теми,

Кто в час судьбы в купине пламенеющей узрил

Господа; в пламенной хмаре нам также Всевышний явился.

<Вариант перевода>:

Подлинно, наше время тождественно тем стародавним,

Памятным тем временам, в истории запечатленным.

Ибо кто прожил вчера иль сегодня в такую годину,

Прожил целую вечность; событья-то вихрем несутся.

Если назад оглянусь я, мерещится, будто седая

Старость меня одолела, а силы во мне еще бродят.

О, мы смело себя уподобим людям, которым

Некогда, в грозный час, в купине горящей явился Бог.

Нам также предстал он в огне и облаке тёмном.[198]

Великие времена! Есть ли в этом монологе хоть одна фраза, которая не льнёт к тому, что мы пережили, как платье к телу? Гёте не любил политику, не любил и историю. Но Эккерману старик говорил: «У меня есть огромное преимущество, я родился во время, когда подоспели величайшие мировые события, продолжавшиеся в течение всей моей долгой жизни, так что я был живым свидетелем Семилетней войны, потом отделения Америки от Англии, далее, Французской революции и, наконец, всей Наполеоновской эры вплоть до гибели её героя и последующих обстоятельств. Поэтому я пришёл к совсем другим выводам и к совсем другому пониманию, чем смогут прийти те, кто рождается сейчас и кому придётся усваивать эти великие события но книгам, которых они не понимают». Можно ли говорить об истории уважительнее, выказать большее желание назвать великим время серьёзнейших политических преобразований и бо́льшую благодарность за то, что тебе тоже позволено было их пережить? А я слышу журнальные стоны литератора: «О, глаза бы наши не видели этого «великого времени», если бы нам навсегда забыть о его кошмарах!» Похоже, Гёте так не думал. Историю своих дней он называл «вполне великой и значительной». «Битвы при Лейпциге и Ватерлоо, — говорил он, — так грандиозны, что Марафонская и другие, ей подобные, меркнут». Хотел бы я посмотреть на литератора, который скорее откусит себе язык, чем в подобной тональности выскажется о сражениях во Фландрии и при Танненберге!

Время, которое взвихрило жизнь и лихорадочно волочёт её в превосходную степень, время, которое десятикратно усилило всё, как высокое, так и скверное, которое производит перемены, что в ином случае длились бы многие десятилетия, время иссушающих лишений и потрясений, которое, как никогда прежде, понуждает к мысли, к вёдению и исповёданию, не позволяет вести вегетативное существование, заставляя осознанно занять своё место, каким бы оно ни казалось — почётным или нет, время, которое воздействует, как смерть, которое, несмотря на всю сумятицу, наводит порядок, определяет, проясняет, разъясняет нам, кем мы были и кем стали, время, которое посреди мучений придаёт нам крепости и умеренности, — и у нас нет права назвать такое время великим?