Разлюбовь, или Злое золото неба - [34]

Похоже, он не врал. А я, грешным делом, думал, что это они. Но если не они, то кто? Нужно было пользоваться его этим слегка пришибленным состоянием и задавать правильные вопросы, но ничего умного в голову не шло.

– А кто на вас наехал?

– А я знаю? – Он сделал пару глотков из фляжки. Снова закурил. – Сначала из автомата по стеклам, а потом, прикинь, кинули лимонку. Машина – в хлам, пацаны – в реанимации. Но мне повезло, я в Москве был.

– А обстреляли где? – не понял я.

– Как где? В Лебяжьем. Во вторник, у железного вокзала.

И только тут до меня дошло, что работа по извлечению клада уже, наверно, идет вовсю, вот только что мелькнул передо мной ее плавничок. Наверное, гоблины поехали зондировать почву, а то и экскаватор нанимать, тут-то их и встретила какая-то неведомая огнестрельная сила. Или она встречала кого-то другого? Хольского, например.

– Твои на «Понтиаке» были? – спросил я.

Ганс прищурился, что-то соображая.

– Думаешь, решили, что там Хольский, его и гасили?.. Да нет, пацаны там в кабаке засветились, потом пошли в машину. Их мочили. На глушняк мочили.

Их так их. В конце концов никто их туда за уши не тянул, да и какое, собственно, мое дело? А то, что у Ганса слегка загремело очко, так это даже хорошо, а то не жизнь у человека, а просто фиеста какая-то, сплошные брызги шампанского.

– А от меня-то чего ты хотел? – спросил я, закуривая.

– Да я насчет Аньки. – Он замялся. – Она мои звонки сбрасывает, разговаривать не хочет. Не сестра, а сто рублей убытку… Короче, как всегда… Можешь ей кое-что передать?

Я прикинул все «за» и «против». Ладно, рано или поздно – один фиг, Ганс все узнает. Не от меня, так от тебя.

– В общем, так, Ганс. С твоей сестрой мы расстались. Думаю, навсегда. По обоюдному, так сказать, согласию. Это я к тому, чтобы не было никаких недоразумений. Вот и все.

– А чего не поделили? – Он приложился к фляжке, придерживая свой картуз. Я заметил, что воротник рубашки у него несвежий, да и белый шарфик кажется белым только издалека.

– Да вот кое-что не поделили, Ганс. Взяли – и не поделили. И тебя не спросили… Так ты за этим приезжал? – В глубине души я надеялся, что Ганс – парламентер от тебя, что это ты прислала его за мной, что ты хочешь вернуть меня, потому что ведь это же невозможно – когда ты где-то там, с этим маздистом, а я где-то тут. Ведь это же неправильно, нет!

– Да я типа это… хотел одно дело предложить… – Он убрал фляжку в карман. – Короче, поехали со мной.

– В Лебяжий? – понял я.

– Ну да.

– А оно мне надо? – Я вчастую докурил «Яву», бросил бычок в сугроб и встал со своей лопатой. Я мог бы ему сказать, что не катит мне на халяву по жизни, что каждый рубль я зарабатываю, как папа Карло, такая уж у меня в этом плане планида, если говорить высокопарно, что в сомнительные предприятия пускаться со мной не нужно, тут я совершенно беспонтовый подельник. Но ничего этого я ему не сказал.

– Боишься? – по-своему понял он мое молчание.

Я пожал плечами.

– Я же не знаю, что у тебя за дело, Ганс. Может, ты банк хочешь подломить или мэра взорвать. На фиг мне такие мероприятия.

– А как раньше, вслепую, уже, значит, не подписываешься?

– Поезд ушел, Ганс. Если нужен подельник – могу свести тебя с человеком.

– Не надо. – Он побулькал содержимым фляжки в недрах пальто. – Что я кентуху не найду?

Мы еще немного поговорили о том, о сем, и он ушел. Странно, но таким я его и постарался запомнить: высоким, сутуловатым, небритым, с грязноватым шарфом вокруг шеи, в кепке, напоминающей картуз; я глядел ему вслед, и мне почему-то казалось, что мы больше не свидимся.

Глава 17

В Москве установилась солнечная, морозная погода и снегу почти не было, так что часам к девяти я уже заканчивал первую уборку. Пил чай в бендешке, жевал армянский лаваш и выходил на общие работы. Вера Леонидовна, несмотря на свою внешнюю толерантность, держала нас в ежовых рукавицах. Почти каждый день часа по два-три мы убирали ничейные участки, группировали мусор в контейнеры, освобождали от рухляди подвалы; когда я заводил речь о жилье, Вера мило улыбалась и кормила меня завтраками, так что ночевал я по-прежнему в общежитии, то в одной комнате, то в другой. Но случилась разборка между чурками и заочниками из Сибири, двоих порезали, одного подстрелили, еще одного выбросили из окна, после чего, часов этак в одиннадцать вечера, общагу заблокировали менты и устроили сверку личного состава со списком студентов. Выявилось человек восемь лишних, среди них и я. Нас свезли в пикет и всех пробили по компьютеру. Два пацана, самые, надо сказать, тихие и неприметные, оказались в федеральном розыске. Мне поставили в паспорт штамп о том, что я выписан, и наутро отпустили, забрав всю наличку. Устроиться теперь на работу стало сложнее, надо было срочно делать регистрацию или сваливать из Москвы. На окна и форточки, через которые мы сочились в общежитие, поставили решетки, так что ночевать здесь становилось все проблематичнее. Пару раз я оставался на ночь в бендешке, но там не было ни света, ни батарей, и к утру халабуда так промерзала, что даже в мощнейшем спальнике после ста пятидесяти граммов коньяка я все равно давал хорошего дубаря. Несколько раз ночевал в Митино, в магазине, который охранял через вечер, но и там поспать не получалось – надо было развлекать разговорами ночных коллег. Зал для тренировок я так и не нашел, и тема эта мало-помалу рассосалась. Да я и сам чувствовал, что сильно вышел из формы, еще месяца три-четыре – и весь мой рукопашный кураж сойдет на нет. Все, что касалось клада, отступило на задний план и теперь выглядело чем-то ненастоящим, нелепым, хотя, честно говоря, много-много раз я всерьез брался за расшифровку письма. Скачал из Интернета гигабайта два информации о тех или иных тайнописях, хорошенько вник в суть. Там все было понятно, но то ли мой случай оказался предельно сложным, то ли просто-напросто мне эта тема была не по зубам. Скорее всего, второе. В общем, движухи в лучшую сторону не было никакой.