Разлив Цивиля - [21]

Ах, какое это прекрасное было время! Цвела черемуха, и соловьи всю ночь напролет заливались в приречных зарослях. Ему казалось, что соловьи поют для них и черемуха расцвела тоже для них… До этого он не раз говорил себе: ну чего не женишься, годы-то уходят… Хорошо, очень хорошо, что он не женился раньше!

Безмятежно, словно сладкий сон, прошел медовый месяц. Как он нежил, как целовал свою Марью! Недаром ведь по-чувашски медовый месяц еще называют и месяц чуп-чуп — месяц поцелуев.

А потом, уже в пору сенокоса, однажды ночью Трофим Матвеевич проснулся от стона Марьи. Еще с вечера она сказала: «Ночь будет душной, вдвоем жарко, лягу на диване». Трофим вскочил со своей постели и подбежал к дивану.

— Подай таз! — сквозь сжатые зубы простонала Марья. — Не слышишь, умираю…

Тогда только Трофим пришел в себя и понял весь ужас случившегося.

— Что ты делаешь? — закричал он. — Что делаешь?

— Сама знаю. Погаси свет.

Больше Марья не сказала ни слова. От большой потери крови время от времени она впадала в забытье. Трофим Матвеевич хотел позвать врача, однако Марья отказалась наотрез:

— И не вздумай!

А наутро, побледневшая, с синяками под глазами, Марья встала с постели и, как ни в чем не бывало, начала одеваться.

— Ты куда?

— А кто же за меня — ты будешь работать?

Он, конечно, не пустил ее на работу. Но Марью с той ночи словно подменили. Она как-то разом потускнела, замкнулась в себе, холодок отчуждения чувствовался теперь в каждом ее жесте, в каждом взгляде.

Ну почему она ничего не сказала ему? И тогда все было бы по-другому. А ребенку теперь было бы десять лет…

С этой горькой мыслью Трофим Матвеевич и уснул.

Чтобы не разбудить спящего мужа, Марья тихонько прикрыла дверь. Сразу же разделась и — к зеркалу. Нет, она еще молода и красива. И глаза еще молоды, и тело крепкое, упругое. Губы полураскрыты в улыбке, словно приготовлены для поцелуя.

— Ты будешь моим, — тихонько прошептала Марья.

Если уж Марья задумала — добьется своего.

Оглянулась на спящего мужа, и улыбка сошла с ее лица, будто ее ветром сдунуло. Марья шагнула к дивану, села на него и беззвучно заплакала. Заплакала впервые за много-много лет.

4

— Голова-то на плечах у тебя для чего? Для шапки? Где ты раньше-то был? Разве не знаешь, что наряды я распределяю с вечера?

«Сколько вопросов за один раз!» — усмехнулся Павел, услышав их из раскрытой двери председательского кабинета.

— На крыше собственного дома небось нет ни снежинки, весь счистил, а на крышах фермы стропила готовы треснуть. А ведь сам был председателем. Как ты руководил колхозом — не представляю.

Павел понял, что Прыгунов распекает бывшего председателя колхоза, а ныне заведующего фермой Федора Васильевича.

Дверь открыта, — значит, можно заходить.

На всякий случай все же спросив разрешения, он вошел, поздоровался. Федор Васильевич, похоже, не узнал его, а может, в эту минуту ему было не до Павла; председатель тоже молча кивнул ему на стул у двери и начал искать на столе какую-то бумажку.

— Ладно, ладно. Ни людей, ничего больше не буду спрашивать, — с обидой в голосе сказал Федор Васильевич, затем поднялся и пошел из кабинета. Выбившийся из-под пояса пустой рукав висел прямо и неподвижно. Павел проводил взглядом бывшего председателя, и ему почему-то стало жалко его.

Новый председатель все еще хранил молчание. То ли углубился в чтение найденной бумаги, то ли ждал, когда Федор Васильевич уйдет совсем.

— Вот и подымай колхоз с такими работниками, — когда дверь за Федором Васильевичем закрылась, сказал Прыгунов, как бы приглашая Павла вместе с ним поразмыслить, как можно «подымать колхоз с такими работниками». — Как от козла — ни шерсти, ни молока. Какую работу я могу ему доверить? А выгнать — семья голодной останется. Родятся же на свет такие пустоцветы, тащи их, как пустую телегу. Даже когда разжуешь, так и то он проглотить не умеет. Что и умеет, так ворчать. А работать — за него председатель работай.

А теперь Павлу показалось, что и Прыгунов прав. И что так горячо он о своем председательском деле говорит — Павлу понравилось. Значит, человек живой, не равнодушный. Вот только когда Павел встречался с его черными и острыми, как буравчики, глазами, ему почему-то каждый раз хотелось поскорее отвести свои.

— Садись, чего стоишь. В ногах, говорят, правды нет. Откуда?

— Здешний. Сявалкасинец.

— Да? — удивился председатель. — Тогда извините, что не признал. А может, и потому не знаю, что держитесь в сторонке от колхоза или вовсе работаете в райцентре.

— В сторонке — это не по моей части, — выдерживая острый, колючий взгляд Прыгунова, резко ответил Павел. — Я — Кадышев. Вернулся из Казахстана.

— A-а, что-то слышал. На побывку?

— Нет. Насовсем приехал.

— В колхозе собираетесь работать или…

— А где же еще?

— Что ж, одобряю. — Прыгунов даже встал из-за стола, — Одобряю. Да и не годится держать заколоченным отчий дом. Усадом мы, правда, пользовались. Но если будете работать — в этом же году вернем. Вы ведь, кажется, тракторист? Тогда… — Прыгунов секунду помолчал, что-то прикидывая, и договорил: — Тогда для вас и трактор имеется. Можете хоть сегодня принимать.

— Спасибо за доверие, — Павел встал.