Разлад - [7]

Увидела его на другой день в боковушке, где он столярку устроил, и тут же, не откладывая в долгий ящик, приступила к разговору. Вначале о делах, о том, что осень скоро, нужно окна, двери чинить, об этой зубной боли – котельной. А после с маху рубанула:

– Ты что это семью рушишь? Безотцовщину хочешь плодить?

Ведь знала, что вспыльчив – и хотела подойти исподволь, но не выдержала. Уж больно ее все эти своды- разводы дочкины допекли. Вчера вечером опять домой с чемоданом заявилась. Потому, видно, напрямик и сказанула без всякой дипломатии. Пранас, конечно, сразу вспыхнул, желваками заиграл:

– Марите наболтала, да? Язык ей надо отрезать, – и, набычившись, пошел к выходу.

Быстрова струхнула: «Как бы беды не было, рука-то у него не приведи бог, изувечит бабу, после – отвечай». Она рывком прикрыла дверь и стала у косяка. Сама от себя такой прыти не ожидала, да и он, видно, тоже. Вначале опешил, а после подошел, легонько так отодвинул и за ручку двери взялся. «Что же будет-то! Ведь здоров, как бык, не удержать мне его», – подумала Быстрова и вцепилась в Пранаса:

– Постой, погоди, послушай, Пранас! – Старушечья дулька ее развалилась, волосы рассыпались, и шпильки на пол попадали. «Не дай бог – кто войдет, черт знает что подумает», – промелькнула у нее мысль.

Видно, уж больно испуганное у нее лицо было, потому что он засмеялся и сразу как-то обмяк:

– Боишься, что я пойду жену бить? Не бойся. У нас женщину не бьют.

Стал помогать ей шпильки с полу собирать, а она все никак не может с волосами своими справиться. Всю жизнь – что дурная трава росли, сколько их гребнем не драла, ничего им не делалось, только вроде бы еще гуще становились. Он стоит, подсмеивается:

– Я и не думал, поне виршининке, что ты такая шустрая.

А она даже слова в ответ сказать не может – полный рот шпилек. Наконец управилась и начала полегоньку, потихоньку упрашивать:

– Пранас, опомнись. Ну куда в такие годы жизнь ломать? Разве от добра добро ищут?

Он сразу поскучнел, с тоской в окошко глянул:

– Какое добро? О чем ты говоришь? Не люблю я ее.

Не люблю. Да и я ей не нужен. Держится за меня, а не любит. Понимаешь?

А она – как услышала это слово, любовь, так будто за живое задели. Всю ночь ей дочка талдычила про эту любовь, мол, нет у них любви с мужем. «А когда сходились, – вспылила тогда Быстрова, – была эта самая любовь у вас?» Может, потому опять и сорвалась:

– Пан хцет кохаць? Привыкли к этому распутству. – Чего на польский перешла, сама не могла понять, видно, на ум пришел зять-поляк, вот и выплеснулось.

– Любовь – распутство? – удивился по-детски Пранас. – А ты, поне виршининке, не любила, нет? Жаль. Красивая женщина. Жаль, – повторил распевно. И первый раз за все время, что знали друг друга, посмотрел ей прямо в глаза. Да так чисто, открыто – у нее даже кольнуло сердце. Будто деревенское летнее небо в легких облаках проплыло перед ней. «Глаза-то у него какие красивые», – невольно вдруг подумала она и словно испугалась этой мысли, заторопилась, забормотала снова о Марите, о детях. Он молча, пристально смотрел на нее. А потом сказал просто и буднично, словно не было меж ними никакого другого разговора:

– Нужно краску для полов выписать.

На том и разошлись. И покатилось все по-старому. Только Марите перестала к ней захаживать, но и на том спасибо, больно уж в тягость стали ей все эти разговоры. Ни слышать, ни знать о Пранасе ничего не хотела. Как-то раз увидела ее на улице без черного халата, который она всегда носила на работе. Шла, переваливаясь уточкой, сама тумба тумбой – и ноги толстые, отечные. «Да, не пара они, не пара. Он-то – орел орлом, а она – вон какая развалюха. – Но тут же себя и одернула: – Тебе что за дело? Чего в чужую жизнь лезешь? В своей разберись». Что-что, а умела себя взнуздать. Не только других школила, но и себе спуску не давала. Через некоторое время помогла устроиться Марите на завод табельщицей – и работа полегче, и платят погуще. Та уж и не знала, как благодарить. А сама Быстрова все никак не могла себя понять, то ли из жалости это сделала, то ли потому что теперь, где бы с Пранасом ни встречалась, всегда чувствовала на себе его взгляд. Злилась, краснела до пота, но ничего с собой не могла поделать. Дело дошло до того, что начала избегать его, а если уж сталкивалась где-нибудь, то разговаривала, не глядя в лицо. «Вдруг что-то заподозрят, разговоров вовек не оберешься, да и с работы могут погнать», – мучилась она.

Но судьбу, говорят, на коне не объедешь. Чему бывать, того не миновать. Случилось это в той же боковушке, где он столярничал. Не хотела идти, прямо ноги не несли. Но нужно было. Пожарник акт пригрозил составить, стружек там собрал Пранас целую гору, того и гляди – беда может приключиться, тем более что курил он нещадно, одну от другой сигареты прикуривал. Пришла, начала втолковывать ему, словно дитенку неразумному:

– Составит пожарник акт, тогда нам несдобровать, Шилотас такую головомойку устроит, только держись.

А дух стоит в столярке от стружки – голова кругом идет, сызмальства любила этот запах. В углу ее целая гора золотится. Он знай помалкивает, да рубанком шоркает. Не вытерпела, повысила голос: