Разин Степан - [27]

Боярин, вытянув на столе сухую желтую ладонь, сжал ее в кулак:

— У батек переняли песню? Ужо, шарпальники, землю и спины вам распашем и воевод лихих посадим! А ну, дьяк, перечти-ка грамоту, да подпишусь, и припечатаем…

12

Разин сидит в шинке против распахнутой настежь двери. Кудри упали на лицо… За тем же широким, черным от многих питий столом сидят молодые казаки: Васька Ус и с бледным лицом, с шрамом на левой скуле, худощавый, костистый Сережка Кривой. Мертвый под бельмом глаз прищурен, правый остро и жадно глядит; блестит в ухе кольцо золотой серьги. Пьют крепкий мед из смоляной бочки, что у шинкаря за стойкой. Черноволосый грек зорко сторожит казацкие деньги; ждет, когда крикнут: «Подавай!»

Против дверей вдали — палисад городской стены, ровен с землей — белая полоса берега Дона пылит дымной пылью, серебряной парчой светится Дон. Ряд боевых челнов застыл, чернея четко на рябоватом блеске воды.

— Купчины с Воронежа дадут пороху, свинцу! — сказал Ус.

— А тут они, в городе?

— У сородичей в Скородумовой есть все!

— А у меня, браты, есть боярское узорочье.

Разин поднял руку с медным кубком и опустил; затрещала столовая доска, вздрогнули стены от голоса:

— Соленой, меду-у!

Грек выскочил из-за стойки, поставил, поклонившись, железный кувшин на стол:

— Менгун, козаки, менгун…

— Сатана! Даром не можно?

Разин кинул на стол талер.

— Узорочье есть, то сказывать нече, — челны набьем свинцом и — гулять!

— Руки есть, головы — на плечах!

— Пьем, браты! Ишь, сколь серебра на Дону, простору хочется!

— Браты мы, Степан. Руку, дай руку! — Жилистая рука с длинными узловатыми пальцами протянулась через стол. Разин скрыл ее, сжав. Сверху легла широкая лапа с короткими жесткими пальцами Васьки Уса.

— А тож я брат вам, казаки!

— Пей, допивай!

— Допьем, Степанушко!

— А ты, Степан, опасись Корнея — не спуста отец твой Тимоша не любил его…

— Сережка, знаю я, все знаю…

— Нынче, Степан, тебя в атаманы?

— Можно! Иду…

Мимо дверей всех шинков прошел казак-глашатай, бивший палкой по котлу-литавре, висевшей на груди на кушаке.

— Гей, гей, казаки! К станичной батько кличет…

— Зряще ходим мы сколь дней, — круче решить надо, а то атаман опятит!

— Не опятит, Серега, гуляем!..

Встали, пошли, тяжелые, трое…

13

Молодуха Олена, повязав голову синим платом из камки, косы, отливающие золотом, наглухо скрыла. На широких бедрах новая плахта, ходит за мужем, пристает, в глаза заглядывает:

— Ой, Стенько, сколь ден душа болит, — что умыслил, скажи?

Разин — в черном бархатном кафтане нараспашку, под кафтаном узкий, до колен, шелковый зипун, на голове красная шалка, угрюмые глаза уперлись вдаль.

Старые казаки, взглядывая на шапку Разина, ворчат:

— Матерой низовик, а шапка запорожская, — негоже такое!

На площади много хмельных, голоса шумны и спорны:

— Стенько, уж с молодой приелось жареное аль из моря соленого захотел?

— Хороша жена, да казаку не дома сидеть… Олена! Она у меня — эх!

Степан слегка хлопает рукой жену по мягкой спине и хмурится — мелькнуло в голове коротко, но ясно другое лицо: так же трепал на Москве из земли взятую.

— Ну, шапка! — Запорожская шапка высоко летит от сильной руки в голубую высь.

— Слышьте, казаки-молодцы?!

— Слышим!

— Кто за мной на Волгу? Насаду рыбу лови-ить?

— Большая рыба, казак?

— Ты щи пуд!

Полетели шапки вверх: Сережкина баранья с красным верхом — первая, вторая запорожская — Васьки Уса.

— Эх, лети моя!

— Моя!

— А наша что, хуже? Лети!

— И я.

— Чти, казаки-атаманы, сколь шапок, столь охотников!

Звеня литаврой, в станичную избу с площади прошел глашатай:

— Гей, казаки, атаман иде!..

Из приземистой хаты, станичной избы, с широким, втоптанным в землю крыльцом казаки вынесли бунчук: держит древко — с золоченым шариком, с конским хвостом наверху — старый есаул Кусей, а за ним еще есаулы и писарь. Все казаки и есаулы, как в поход, одеты в темные кожухи, только атаман Корней в красном скорлатном кафтане; по красному верху его бараньей шапки — из золоченых лент крест. В руках атамана знак его власти — брусь.[75] Топорище бруся обволочено черным, перевито тянутым серебром. Все стали близ церкви в круг; сняв шапки, перекрестились. Снял и атаман шапку, входя в середину круга, перекрестился. Когда атаман снял шапку, блеснула в ухе белая серьга, а черная коса с проседью легла на его правое плечо.

Кинув наземь шапки, есаулы положили перед атаманом бунчук и несколько раз поклонились атаману в пояс, — шапки подняли, надели, атаман — тоже. Корней Яковлев тряхнул головой, сказал громко:

— Зовите, атаманы-молодцы, тех казаков, кои самовольством вот уже не един день, не спрося круга, собираются в гульбу…

Круг стал шире, те казаки, что кидали шапки, встали перед атаманом.

Атаман, опустив брусь к земле, блеснул серьгой, громко спросил, водя глазами по толпе:

— А знаете ли, молодняк-казаки, что в станичной избе есть колодки, чепи, коза и добрая плеть?

— Знаем, батько!

— Кого в атаманы взяли для гульбы?

— Стеньку Разю — хрестника твоего!

— А ведомо ли вам, казаки, что круг тайно постановил?

— Нет, батько!

— Так ведайте. На тайном кругу Степан Разин взят старшиной в зимовую станицу на Москву есаулом. Почесть немалая ему, и загодя хрестник поедет, привезет от царя на всю реку жалованье, да о вестях наказать, что писали к нам воеводы из Астрахани: «Куды будут походы царя крымского с его ратью?» — о чем через лазутчиков мы накрепко проведали. А еще узнать в Москве — время ли от нас чинить турчину помешку или закинуть? О том сами мы не ведомы, а потому я, атаман, приказую вам, молодняк, забыть о моем хрестнике, и так как вы по младости не ведомы тайных дел круга, то вины ваши отдаю вам без тюремного вязеня и не прещу, казаки, гулять; исстари так ведетца, не от меня, что казак — гулебщик… И ведаю: не спущу вас, самовольством уйдете. Посему берите иного атамана, — гуляйте, в горы; в море, куда душа лежит…