Разин Степан - [181]

Разин спросил астраханца:

— Думаешь, парень, в обрат?

— Думаю, Степан Тимофеевич!

— Сойдешь на Астрахани, Чикмазу скажи, что батько тебя помнит, любит и добра желает! Цедулы-де не шлет, а сказал: «Паси от Васьки Лавреева себя и сколь можно, то уходи куда совсем без вести… Целоможен как станет батько от боев, и тебя, друга, везде для радости своей сыщет».

Было это утром, а к полудню Разин вышел на передний острожек перед кремлем у рва гневный. Приказал втащить вверх пушки, бить по кремлю не переставая, так что запальные стволы, которые огонь дают пушкам, накалились, и пушкари, поглядывая на атамана, не смели ему говорить, что-де пушки после того боя в изрон пойдут. Кремль во многих местах загорелся, часть стены обвалилась, и тарасы[352] с нее упали за стену. Тех, кто тушил пожары, били из пищалей с приступков острожка стрельцы да казаки из мушкетов. У бояр много было в тот день попорчено и перебито людей. Разин велел собрать отовсюду издохших лошадей, не съеденных татарами, дохлых собак и иную падаль — корзинами на веревках перекинуть в кремль. Кремль отворять не смели, падаль гнила внутри стен. В шатер атаман вернулся, как стало темнеть. Решил:

«Завтра и еще кончу! Пожжем кремль с боярами».

У дверей шатра стоял монах у бочки.

— Пошто ко мне?

— Да вот, отец! Игумен монастыря Успения наш указал: «Прими, брат Иринарх, на кручном бочку, в ей вино — пущай тебе стрельцы подмогут — дар атаману за то, что милостив к обители господней: не пожег ю, икон не вредил, не претил молящимся спасатися… Казны-де у нас нет, так хмельное пущай ему — вино курят монаси от монастыря…»

— Вино ежели доброе, то мне дороже всякой казны. Только боюсь! изведете вы меня, черные поповы тараканы?

— Ой, батюшко! В очесах твоих опробую — доброе вино… Народ много, упиваясь, восхваляет.

Монах открыл бочку, атаман дал чару.

— Ну же, сполни! Сказал — пей!

Монах зачерпнул вина, выпил, покрестившись. Разин все же не верил, позвал с караула близстоящего двух стрельцов и казака:

— Пил чернец — пейте вы!

Воины выпили по чаре.

— Каково вино?

— Доброе, батько, вино, доброе…

— На царевых много худче было!

Стрельцы и казак ушли. Разин, отпуская монаха, сказал:

— Игумену спасибо! Приду к ему, то посулы дам на монастырь.

— Вкушай во здравие! Нынче кружечной справили, а только часть напойных денег повели, отец, брать в казну обители. Строеньишко обветчало.

— То даю, берите!

Монах ушел. С этого вечера Разин начал пить. На приступы к кремлю не выходил. К рубленому городу ходили двое есаулов: Степан Наумов и Лазарь Тимофеев. Оба они, один сменяя другого, на осаду ставили людей. Иногда за них ходил есаул Мишка Харитонов, а Черноусенко атаман позвал:

— Плыви, Михаиле, до Царицына, возьми людей в греби! В Царицыне приторгуй лошадь, гони на Дон и повербуй охочих гулебщиков, веди сюда, или же, где прилучится нашим боевая нужа, орудуй там.

Черноусенко утром сел в лодку с гребцами.

6

Из-за Свияги, с Яранской стороны, от Московской дороги, в сером тумане все выпуклее становились белые шапки, колонтари, бехтерцы рейтар и драгун. Самого воеводы Борятинского среди боярских детей и разночинцев в доспехах не было, рейтар вели синие мундиры — немцы капитаны. Воевода ехал сзади с конными стрельцами, в стрелецком кафтанишке, в суконной серой шапке с бараньим верхом. Татары и калмыки присмотрели воеводскую рать первые, когда еще лошади рейтар вдали величиной казались с кошку.

Разин лежал в шатре на подушках, покрытых коврами, в кармазинном полукафтане, за кушаком один пистолет, без шапки; лежал атаман и пил. Татарчонок, пестро одетый в шелк и сафьянные с узорами чедыги, прислуживал ему — Разин знал татарский и калмыцкий говор. В хмельном полусне атаман видел себя на пиру у батьки крестного Корнея.

— Дождался хрестника, сатана, чтоб дать его Московии? Ха-ха-ха! А вот поведу рукой да гикну, подымется голутьба — посадят тебя в воду!

Дремлет и видит атаман: пришли на пир матерые казаки, вооруженные: Осип Калуженин, Михаил Самаренин-старый, хитрый, рыжеватый Логин Семенов. Принесли, гремя саблями, кандалы.

— Добро, атаманы-молодцы! А ну, будем ковать хрестника! — кричит Корней, трясет седой головой с белой косичкой, прыгает в ухе хитрого старика серебряная серьга с изумрудом. — Гей, коваля сюда!

Атаман улыбнулся во сне, нахмурил черные брови и вскинул глаза. В шатре перед ним стоит его помощник, есаул Степан Наумов:

— Батько, воевода с войском за Свиягой.

— Дуже гарно, хлопец! Сон я зрел занятной — будто на Дону… будто б на Дону Корней-хрестной кричит, велит меня в железа ковать.

— Тому не бывать, батько! А чуешь, сказываю: воевода к Свияге движется, и рать его устроена.

— Лень мне, Степан! Неохота великая, не мой нынче черед — твой, веди порядок у наших, прикажи готовиться завтра к бою… Воевода сколь верст от нас?

— В трех альбо в четырех.

— Стоит ли, движется к переправе?

— Стоит, не идет к реке.

— Добро! В ночь переправу не затеет, а ночь скоро — к ночному бою мы с него охоту скинули… Вот! Надень мою шапку, кафтан черный, коня бери моего и гони народ — чувашей, мордву, пущай перед Свиягой роют вал во весь город. В валу — проломы для выхода боевого народу, прогалки; у прогалок — рогатки из рогатин и вил железных на жердях, чтоб когда свои идут ли, едут, — рогатки на сторону! Чужие — тогда рогатки вдвинуть, занять им прогалки. Сколь у нас пушек?