Разгуляй - [13]

Протесты общественности, доводы ученых и законодательные меры несколько поостудили пыл профессионального могильщика. Как откровение цитировалась тогда надпись на надгробной плите, установленной над могилой Шекспира: «Дорогой друг, во имя Иисуса, не извлекай праха погребенного здесь. Да благословен будет тот, кто не тронет этих камней, и да проклят тот, кто потревожит мои кости».

И тут же пришло на память другое — как сумели воспользоваться этой, от века существующей гуманной непреложной истиной хитроумные делопуты из Госинспекции, когда Общество охраны памятников поставило вопрос о переносе из бывшей церкви Рождества Богородицы Симонова монастыря, в которой разместился один из участков кузнечного цеха завода «Динамо», праха русских национальных героев Александра Пересвета и Андрея Осляби, первыми вышедших навстречу Орде на Куликовом поле… Нам ответили, что негоже тревожить прах доблестных воинов… И по сей день вздрагивают их бренные кости в подземном церковном склепе, над которым глухо и ритмично ухает многотонный механический молот.

Все это вспомнилось мне, когда мы с Зоей уходили прочь от окруженного экскурсантами саркофага Ильи Муромца. И может, я ушел бы из пещер окончательно раздосадованным, если бы не случай…

Мы стояли у решетчатой двери пещерной церкви и пытались разобрать надпись на иконе, изображавшей седобородого старца с добрым лицом и проникновенными умными глазами. Во всем его облике было так мало византийской иконописной суровости, что мы решили прочесть надпись на свитке, который он держал в руке, надеясь угадать по ней, кто же этот добрый старик.

— «Се обещаю вам, браты и отцы, — по слогам читала Зоя славянскую вязь, — яко еще и телом…»

— «…отхожу от вас, но духом…» — продолжал я. — Дальше никак не пойму.

— Я тоже что-то не разберу.

Мы стояли и гадали, кто бы это мог быть.

— Типично славянский склад, — обмолвилась Зоя.

— Да, очень русское лицо, — согласился я.

И тут мы заметили невдалеке седого бородатого старика в черной подпоясанной рясе, который, шепча что-то себе под нос, крестился на церковь и клал поклоны.

— Простите, вы не подскажете, кто это изображен на иконе? — спросил я.

— Один из основателей Лавры — преподобный Феодосии Печерский, — глуховатым голосом ответил старик.

— Он и похоронен здесь?

— Нет, — сердито взглянул на нас черноризец, — святые мощи преподобного Феодосия поначалу почивали в пещере, а потом были перенесены в великую церковь Успения. А ныне Господь ведает, где они… Увидел нынче, что сталось с храмом, аж сердце зашлось. Такое великолепие порушить…

— Немцы в войну взорвали, — робко заметила Зоя.

— Говорят… А вот где святые мощи, одному Богу известно, — сокрушенно развел руками старик.

— Может, их перенесли обратно в пещеры? — предположила Зоя.

— Вряд ли, — многозначительно проговорил старик. — Место погребения Феодосия было зело изукрашено тщанием сына заезжего варяга Шимона. Пожелав оковать гроб преподобного, он пожертвовал на это пятьсот фунтов серебра и пятьдесят фунтов золота.

— Ничего себе!.. А кто был этот Шимон? — полюбопытствовал я.

— Он был тысяцким у великого князя Юрия Долгорукого.

— Простите, а вы имели какое-нибудь отношение к Лавре? — неожиданно спросила Зоя.

— Библиотекарем здешним числился я.

— Это теперь уже? — я взглянул на старика, и тенью давно минувших времен показался он мне.

— Не теперь, а до высылки, — уточнил старик и, вздохнув, добавил: — На все воля Божья…

Наступила заминка, и, чтобы как-то преодолеть ее, я снова заговорил о Феодосии:

— Удивительно живое, одухотворенное лицо.

— Это был один из величайших духовных подвижников и просветителей земли Русской, — неожиданно воодушевился старик. — Экспансивный, веселый, энергичный южанин из-под Курска, он был зачинателем той монашеской волны, которая растеклась по Руси — вплоть до вятских лесов… Ведь 988 год — это всего лишь общая точка в отсчете российского православия. А подлинное крещение Руси совершилось позже, в одиннадцатом-двенадцатом веках, и крестили ее киево-печерские монахи…

— Конечно, они в то время были основными носителями государственной идеологии, — как само собой разумеющееся важно резюмировал я.

— Это уже потом, значительно позже, — спокойно возразил старик. — А начиналось православие на Руси, как, впрочем, и изначально в Римской империи, с оппозиции изжившему себя общественному укладу, с мужественного и сурового подвига исповедничества. В те времена все наиболее одухотворенное, талантливое, энергичное устремлялось в монастыри. Это были умельцы, работяги, мастера на все руки — и одновременно это интеллектуалы, духовидцы, мистики. Они рассеялись на просторах русской земли, чтобы через сто пятьдесят — двести лет вновь возродиться в еще более широких, поистине грандиозных масштабах. То было монашеское движение, поднятое преподобным Сергием Радонежским, и направлено оно было на национальное возрождение, на борьбу с татаро-монголами… А когда встал вопрос колонизации Сибири, освоения Севера, опять в эти дикие края устремились «гончие псы за сердцами» — монахи, одетые в старые, мильон раз штопанные и чиненные подрясники… Монах того времени — это прежде всего строитель, администратор, руководитель. Но он же и воин, он же и пахарь, и огородник, и агроном, и рыбак, и охотник… Я говорю, разумеется, только о приливных волнах монашеского движения на Руси и оставляю в стороне декоративную изнеженность большинства заурядных общин…