Разговоры с зеркалом и Зазеркальем - [144]

.

Как интерпретировать тот опыт поиска собственной идентичности, который пережила Наталья Александровна Герцен?

Ее знаменитый муж в «Былом и думах» представил историю ее последних лет жизни как историю соблазнения чистой и благородной женщины эгоистом в демонической маске и подлецом. Эта построенная в общем по романтической модели версия, позволяла полностью вывести из-под «суда света», обелить Наталью Александровну, предоставив ей роль невинной жертвы Как можно видеть из приведенных выше материалов, эта утешительная для Герцена версия не была объективной хотя бы потому, что Наталья Александровна отнюдь не была и не хотела быть в этой истории в положении «Гретхен».

Елена Дрыжакова, подробно проанализировав семейную драму Герценов в главе «Крушение любви», приходит к выводу, что все участники событий совершали своего рода «социальный» эксперимент, историю которого надо читать не через романтический код, а в дискурсе социально-утопических, эмансипаторских идей (Фурье, Сен-Симон, Жорж Санд). Попытка реализовать в жизни модели «нового человека», новой женщины и новой любви потерпела фиаско, хотя, по мнению исследовательницы, «Герцен был уверен, что он вышел победителем из этого конфликта, что лишь смерть Натальи Александровны „перешла дорогу“, то есть помешала ему продемонстрировать миру возможность разрешить драму в соответствии со „свободным выбором“ его жены. <Но> где-то в глубине души он, конечно, понимал, что именно смерть разрешила неразрешимые для жизни проблемы и никакие „новые“ принципы не могут разрешить человеческих страстей»[556].

Точка зрения Дрыжаковой противоположна высказанной несколькими десятилетиями ранее идее П. Милюкова, что «тут на смертном одре разрешилась проблема нового брака, вырабатывался союз, основанный не на „надменном покровительстве“ мужчины и не на „уклончивом молчании“ женщины. Но сколько страданий пришлось перенести и вызвать прежде, чем эта проблема была, наконец, вполне сознательно поставлена лучшими представителями того поколения»[557].

Наталья Александровна Герцен, как показывает анализ ее писем к разным адресатам и других ее автодокументов, прошла свой, сложный, путь поиска собственной идентичности.

Ее понимание себя и ее способы саморепрезентации в огромной степени зависели от тех моделей женственности, которые существовали в общественном сознании, пропагандировались и навязывались мужчинами-идеологами. Как писал тот же П. Милюков, «положение женской молодежи того времени было очень нелегко. Лишенная высшей и даже средней школы, дома учившаяся только языкам, читавшая в лучшем случае только романы, она не имела достаточной подготовки, чтобы жить жизнью века и идти в мысли и чувстве об руку с мужской молодежью. К участию в серьезных чтениях и спорах молодых людей не допускали девушек простые требования приличия, не говоря уже о подготовке. Между тем результаты юношеских споров были далеко не безразличны для барышень. Женщина играла в этих спорах очень важную роль; теоретически ей представлялась роль высшего существа, предназначением которого было пересоздать мужчину. Среди табачного дыма и за стаканом вина решались вопросы, как женщина должна любить: то от нее ждали любви по Шиллеру то она должна была чувствовать по Гегелю, то ей рекомендовалось проникнуться настроением Жорж Занд. И все это предъявлялось одному и тому же женскому поколению, на очень коротком промежутке времени в одинаково безусловной, догматической форме. Сколько же нужно было такта и искренности, мягкости и врожденного благородства, чтобы, не прибегая к лицемерию, удовлетворить ожиданиям молодых людей — и остаться самой собою?»[558]

Последнее выражение Милюкова, на мой взгляд, нуждается в уточнении: женщине нужно было не «остаться», а стать самой собой — что и пыталась сделать Наталья Александровна. В последние годы жизни она стремится перестроить навязанные ей модели женственности в соответствии со своим чувственным и духовным опытом. В ее случае эта попытка привела к гибели. Вопрос в том, соразмерная ли это цена за право быть собой?

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Первая половина XIX века — время, когда в русской критике возникает и широко употребляется понятие «женская литература» и даже мелькает (у В. Боткина) словосочетание «женская эстетика»[559].

Одновременно в 1830-е и отчасти уже в 1820-е годы в России впервые «мемуарная проблематика, судьбы мемуарного жанра <…> приковывают к себе внимание общества и начинают широко обсуждаться»[560]. Ведение дневников, создание записок, семейных хроник, искусство переписки (как на французском, так и на русском языке) становятся к этому времени органической частью культурного быта, модой и привычкой, в том числе и в женском кругу.

В отличие от женской прозы, женские автодокументальные тексты того времени не публикуются и не рассчитаны на обнародование (редчайшее исключение — «Кавалерист-девица» Н. Дуровой), да и будучи с течением времени опубликованы, они остаются на периферии исследовательского интереса.

Задачу своей работы я видела в том, чтобы рассмотреть, что происходит на пересечении двух маргинальных культурных «пространств» — автодокументальных жанров и гендера в конкретном историческом и социокультурном контексте: в России первой половины XIX века.