Разговоры с Бухариным - [24]

Я забыл сказать, что мои встречи с Николаевским были облегчены для меня и закамуфлированы тем обстоятельством, что я должен был встретиться с этим Николаевским в силу возложенной на меня официальной миссии. Таким образом, я имел вполне законное укрытие, за которым я мог вести контрреволюционные разговоры и заключать те или иные соглашения"^{7}.

Таким образом, Бухарин утверждал, что он заключил со мной чуть ли не формальное соглашение! — в случае его ареста я должен был поднять на его защиту Социалистический Интернационал.

Эти утверждения Бухарина не имели ничего общего с действительностью. Между ним и мной такого соглашения не было. Мы даже не говорили, ни о чем подобном. При чтении отчетов об его процессе в 1938 г. я, правда, заметил в его показаниях определенное желание реабилитировать себя в глазах социалистического общественного мнения на Западе, — стремление подчеркнуть, что он и его друзья стали теперь сторонниками сближения с демократическим социализмом. Эти ноты у Бухарина звучали и в наших разговорах, и в его заявлениях на процессе они более заметны.

Вопрос: Еще один, последний вопрос до того, как мы перейдем к сути "Письма". Можете ли вы сообщить, как вы писали это письмо?

Ответ: Я писал "Письмо старого большевика", не имея при себе никаких заметок о моих разговорах с Бухариным. Я делал такие заметки в период моих встреч с Бухариным, но я решил избавиться от них после августа 1936 года, когда чекисты совершили набег на помещение парижского отделения Амстердамского международного института социальной истории, директором которого я тогда состоял. Во время налета было похищено 30 или 40 пакетов. В них были материалы из архива Троцкого, сын которого только что перед тем сдал их на хранение в это отделение. Не подлежит никакому сомнению, что чекисты искали тогда материалы для будущих процессов, что они рассматривали процесс Бухарина — Рыкова как один из самых важных и что они пытались расследовать встречи Бухарина за границей. Но среди похищенных ими тогда материалов были только печатные издания — рукописей не было. Так как обстоятельства кражи архива Троцкого указывали на существование внутреннего источника информации, — теперь совершенно ясно, что Зборовский, доверенный секретарь сына Троцкого, был тогда агентом Сталина, — то я уничтожил все мои записи о разговорах с Бухариным. Но разговоры эти меня так интересовали, что содержание их я хорошо помню и теперь.

Обращаю ваше внимание, что "Письмо" было первоначально написано не как письмо "Старого большевика", но как мой отчет о разговорах со старым большевиком. Ф. И. Дан, тогдашний редактор "Социалистического вестника", предложил мне придать ему форму письма, написанного самим большевиком. По его мнению, в такой форме рассказ должен был произвести большее впечатление.

Хочу также добавить, что рассказ Бухарина доходил только до начала 1936 года: как я сказал выше, наши встречи имели место в феврале-апреле. О позднейших событиях я писал по информации из других источников — и прежде всего от Шарля Раппопорта, хорошо известного русско-французского коммуниста, который как раз в то время главным образом в связи с процессом Зиновьева-Каменева отошел от официального коммунизма и охотно делился со мной своей обширной информацией.

Перечитывая теперь "Письмо", я вижу, что я не ввел в него многое из рассказанного мне Бухариным — особенно того, что относилось лично к нему. Я сделал это по разным соображениям, главным образом потому, что хотел избежать каких-либо указаний на личность моего информатора. И все же все сказанное мне Бухариным носило очень личный оттенок. Ибо он был человек, полностью поглощенный политикой, и не мог говорить о политике, отвлекаясь от событий своей собственной жизни. Тогдашнюю политическую борьбу в среде советского руководства Бухарин описывал поэтому через призму своего личного опыта. Как я уже сказал, мне казалось тогда, что он рассказывал мне все это для того, чтобы позднее кто-либо мог правильно объяснить мотивы, руководящие его поведением. Сегодня, спустя три десятилетия и в свете всего, что произошло за эти годы, — я убежден, что мои подозрения были правильными.

Бухарин о многом не говорил, о другом говорил намеками, но то, что он мне говорил, было сказано с мыслью о будущем некрологе…

И это обстоятельство представляло главную трудность при составлении "Письма". С одной стороны, я хотел выделить сущность его замечаний, относившихся к политическим событиям, с другой — я стремился сохранить общие настроения, присущие "старым большевикам", на которых надвигалась новая сталинская эпоха, где они погибли…

Вопрос: Вернемся теперь к содержанию ваших разговоров с Бухариным. Вы сказали, что он упомянул про процесс социалистов-революционеров 1922 года. Сказал ли он еще что-либо о своей роли в этом деле?

Ответ: Бухарин был тогда членом делегации Коминтерна, которая в марте и апреле 1922 года вела переговоры о едином фронте с Социалистическим Интернационалом. Вы, возможно, помните, что в то время в Берлине происходили заседания трех Интернационалов: Второго Интернационала, так называемого Венского Объединения и Третьего Коммунистического Интернационала. Я знал, что во время этих переговоров социалисты заявили, что создание единого фронта возможно только при условии введения большевиками минимальных демократических свобод в России, и в качестве первого шага они настаивали на неприменении казней по делу социалистов-революционеров.