Разговоры Пушкина - [15]

закричал:

– Господа, это торжество выходит из пределов общей радости, оно должно быть ознаменовано чем-нибудь особенным.

– Господа! Сделаем нашему кумиру ванну из шампанского!

…согласились, но Пушкин, улыбнувшись, сказал:

– Друзья мои, душевно благодарю, действительно было бы отлично, я не прочь пополоскаться в шампанском, но спешу: ехать надо.

Это было в 4 часа утра. Мы всей гурьбой проводили его на почту, где опять вспрыснули шампанским, и, простившись, пожелали ему счастливого пути.

А.П. Распопов[104]. Встреча с Пушкиным в Могилеве в 1824 г. РС 1876, № 2, стр. 464–465.

1825 г., начало. [Воображаемый разговор с императором Александром I]

Когда бы я был царь, то позвал бы Александра Пушкина и сказал бы ему: «Александр Сергеевич, вы сочиняете прекрасные стихи; я читаю с большим удовольствием». А. П. поклонился бы мне с некоторым замешательством, а я бы продолжал: «Я читал вашу оду «Свобода»! Прекрасно, хоть она писана немного сбивчиво, мало обдуманно; вам ведь было 17 лет, когда вы написали эту оду». – «В. В., я писал ее в 1817 году…» – «Тут есть три строфы очень хорошие… Конечно, вы поступили неблагоразумно… Я заметил, вы старались очернить меня в глазах народа распространением нелепой клеветы; вижу, что вы можете иметь мнения неосновательные; но вижу, что вы не уважили правду, личную честь, даже в царе». – «Ах, В. В., зачем упоминать об этой детской оде? Лучше бы вы прочли хоть 3-ю и 6-ю песнь «Руслана и Людмилы», ежели не всю поэму, или первую часть «Кавказского пленника», или «Бахчисарайский фонтан». «Онегин» печатается, буду иметь честь отправить два экземпляра в библиотеку В. В., к Ивану Андреевичу Крылову, и если, В. В., найдете время…» – «Помилуйте, Александр Сергеевич, вы доставите нам приятное занятие. Наше царское правило: дела не делай, а от дела не бегай. Скажите, неужто вы все не перестаете писать на меня пасквили? Это нехорошо! Вы не должны на меня жаловаться; кажется, если я вас не отличал еще, дожидая случая, то вам и жаловаться не на что. Признайтесь: любезнейший наш товарищ король Галлии или император австрийский с вами не так бы поступили! За все ваши проказы вы жили в теплом климате. Что вы делали у Инзова и у Воронцова?» – «В. В., Инзов меня очень любил, за всякую ссору с молдаванами объявлял мне комнатный арест и присылал мне, скуки ради, французские журналы. А его сиятельство граф Воронцов не сажал меня под арест, не присылал мне газет, но, зная русскую литературу, как герцог Веллингтон, был ко мне чрезвычайно…» – «Как это вы могли ужиться с Инзовым, а не ужились с графом Воронцовым?» – «В. В., генерал Инзов – добрый и почтенный старик; он русский в душе; он не предпочитает первого английского шалопая всем известным и неизвестным своим соотечественникам; он уже не волочится, ему не 18 лет; страсти если и были в нем, то уже давно исчезли. Он доверяет благородству чувств, потому что сам имеет чувства благородные, не боится насмешек, потому что выше их, и никогда не подвергнется заслуженной колкости, потому что со всеми вежлив. Он не опрометчив, не верит пасквилям… В. В., вспомните, что всякое слово вольное, всякое сочинение возмутительное приписывается мне, как всякие остроумные вымыслы – князю Цицианову[105]. Я не оправдывался никогда, из пустого вольнодумия; от дурных стихов не отказывался, надеясь на свою добрую славу, а от хороших, признаюсь, и силы нет отказаться». – «Слабость непростительная. Но вы же и афей? вот что уж никуда не годится». – «Я афей? В. В., как можно судить человека по письму, писанному к товарищу? Можно ли школьническую шутку взвешивать как преступление, а две пустые фразы судить как всенародную проповедь? Я всегда почитал вас как лучшего из европейских нынешних властителей (увидим, однако, что будет из Карла X), но ваш последний поступок со мною – ссылаюсь на собственное ваше сердце – противоречит вашим правилам и просвещенному образу мыслей…» – «Признайтесь, вы всегда надеялись на мое великодушие»? – «Это не было бы оскорбительно В. В-ву: видите, что я не ошибся в моих расчетах…» Тут бы он разгорячился и наговорил бы мне много лишнего (хоть отчасти правду), я бы рассердился и сослал его в Сибирь, где бы он написал эпическую поэму «Ермак» или «Кучум», размером и с рифмой…

11 января. Михайловское

Незаметно коснулись опять подозрений насчет общества. Когда я ему сказал, что не я один поступил в это новое служение отечеству, он вскочил со стула и вскрикнул: «Верно, все это в связи с майором Раевским, которого пятый год держат в Тираспольской крепости и ничего не могут выпытать». Потом, успокоившись, продолжал: «Впрочем, я не заставляю тебя, любезный Пущин, говорить. Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь. Верно, я этого доверия не стою, – по многим моим глупостям»[106].

И.И. Пущин, стр. 85.

Я рад был, что мы избавились от этого гостя, но мне неловко было за Пушкина: он, как школьник, присмирел при появлении настоятеля [Святогорского монастыря]. Я ему высказал мою досаду, что накликал это посещение. «Перестань, любезный друг! Ведь он и без того бывает у меня, я поручен его наблюдению. Что говорить об этом вздоре!»