Разговоры немецких беженцев - [23]

Луиза. Значит, моральных историй все-таки может быть бесчисленное множество.

Старик. В этом смысле — конечно! Но все они скажут нам не больше того, что сказал мой прокуратор; поэтому единственной в своем роде моя история может быть названа только по духу; материя же — тут вы правы! — может быть самой разнообразной.

Луиза. Ежели бы вы сразу выразились точнее, у нас бы и спора не было.

Старик. Но не было бы и разговора. Путаница и недоразумения источники деятельной жизни и беседы.

Луиза. И все же я не могу с вами полностью согласиться. Когда храбрый человек, рискуя собственной жизнью, спасает других — разве это не моральный поступок?

Старик. Я бы его таковым не назвал. Но когда трусливый человек преодолевает свой страх и делает то, о чем вы говорите, — вот это будет моральный поступок.

Баронесса. Я просила бы вас, дорогой друг, дать нам еще несколько примеров и пока что больше не вести с Луизой теоретических споров. Разумеется, прирожденное влечение к добру в душе человека нас не может не радовать. Но нет на свете ничего более прекрасного, как влечение, направляемое разумом и совестью. Если у вас в запасе найдется еще одна история в этом роде, мы охотно бы ее послушала. Я очень люблю параллельные истории. Одна указывает на другую и объясняет ее смысл лучше всяких отвлеченных рассуждений.

Старик. Я бы мог рассказать целый ряд таких историй, ибо я всегда зорко присматривался к этим свойствам души человеческой.

Луиза. Я только прошу об одном. Признаюсь, что не люблю историй, которые переносят нас в чуждые страны. Почему все должно непременно случаться в Италии, в Сицилии или на Востоке? Разве Неаполь, Палермо и Смирна — единственные места, где может происходить что-нибудь интересное? Пусть место действия волшебных сказок переносится в Самарканд или Ормуз, давая пишу нашему воображению. Но ежели вы хотите воздействовать на наши умы и сердца, то познакомьте нас со сценами отечественной семейной жизни, и тогда мы скорее узнаем в них самих себя и, почувствовав себя задетыми, тем тревожнее и растроганнее на них откликнемся.

Старик. Постараюсь и в этом вам угодить. Только со «сценами семейной жизни» дело обстоит не так-то просто. Все они похожи одна на другую, и многие из них были уже хорошо разработаны и поставлены у нас на театре. Тем не левее я рискну рассказать вам одну историю — она похожа на то, что вы уже слышали, однако все-таки может оказаться для вас новой и интересной, ибо в ней подробно описано, что происходило в душах всех действующих лиц.

В семьях часто можно заметить, что дети наследуют черты отца или матери, как телесные, так и душевные; но нередко случается и так, что ребенок необычайным и удивительным образом соединяет в себе свойства обоих родителей.

Ярким примером тому явился молодой человек, коего я назову Фердинандом. Сложением своим он напоминал одновременно обоих родителей, и в его характере тоже можно было явственно различить их особые свойства. К нему перешел легкомысленный и веселый нрав отца, его стремление радоваться минуте, а также известная порывистость, заставлявшая его в некоторых случаях думать только о себе. От матери же он, казалось, унаследовал спокойную рассудительность, чувство правды и справедливости и наклонность жертвовать собою ради других. Поэтому нетрудно заключить, что люди, имевшие с ним дело, не могли объяснить его поступки иначе, как прибегнув к предположению, что у этого молодого человека как бы две души.

Я пропускаю множество сцен, случившихся в его юности, и расскажу лишь об одном происшествии, выставляющем в ярком свете его характер и сыгравшем весьма значительную роль в его жизни.

С юных лет он привык жить в достатке, ибо родители его были богаты и вели такой образ жизни и так воспитывали своих детей, как то и подобает состоятельным людям; и если его отец тратил больше, чем надо, на светские развлечения, на карточные игры и модное платье, то мать, отличная хозяйка, умела так ограничивать повседневные расходы, что ей вскоре удавалось восстановить нарушенное равновесие, и семья никогда ни в чем не нуждалась. При этом отец был удачливым купцом, ему везло во многих весьма рискованных спекуляциях, и поскольку он любил вращаться среди людей, то и мог похвалиться обширными и полезными связями.

Дети, натуры неустоявшиеся, обыкновенно выбирают себе в доме примером того, кто в их глазах всего вольней живет и наслаждается. В отце, не отказывающем себе ни в чем, они видят готовый образец, по которому им надлежит строить свою жизнь; и поскольку они довольно рано приходят к такому убеждению, то их помыслы и желания растут несоразмерно возможностям их семьи. И вдруг оказывается, что им во всем чинят препятствия, тем паче что каждое следующее поколение скороспело предъявляет все новые и новые требования, а родители большею частью бывают готовы дать им лишь то, что сами они получали в прежнее время, когда люди жили проще и довольствовались малым.

Фердинанд рос с неприятным чувством, что ему часто недостает того, что он видит у своих товарищей. Он не хотел отставать от других в изяществе одежды, в известной вольности жизни и поведения: он хотел стать таким, как его отец, чей пример постоянно был у него перед глазами и кто казался ему образцом вдвойне, — во-первых, как отец, к которому сын обыкновенно питает особое пристрастие, во-вторых, потому что мальчик видел, что он умеет устроить себе веселую, разгульную жизнь и при этом не теряет всеобщей любви и уважения. Поэтому у мальчика, как нетрудно догадаться, часто возникали ссоры с матерью, ибо он не желал донашивать отцовские сюртуки, а стремился всегда быть одетым по последней моде. Он быстро подрастал, а запросы его росли еще быстрее, так что, когда ему исполнилось восемнадцать лет, они оказались несоразмерны с его возможностями.