Второй (с живейшим интересом). Да не может быть!
Первый (торжественно). Чтоб мне помереть, вдова Джона Баркера!
Второй. Ну-ну, скажу я вам!
Первый. Так вот, эта самая вдова Уиддикомб устроила похороны на широкую ногу. Она пригласила Уилкинса, а тот прямо из кожи лез. Прямо-таки надрывался. На беду, а может, и на счастье — пути господни неисповедимы — приезжает на похороны старый приятель покойного, доктор из Чикаго. Пошел он вместе с прочими взглянуть на покойника, а тот лежит и мирно улыбается, небесная этакая улыбка; все тут стали говорить, что теперь он на пути в рай, а этот самый приятель обернулся вдруг к вдове — а та сидит на своей скамье и умиляется, по женскому обычаю, что покойника так расхваливают, — да и спрашивает:
— Как вы сказали, сударыня, от чего супруг ваш скончался?
— От чахотки, — говорит она, бедняжка, утирая глаза, — от скоротечной чахотки.
— Какая там к черту чахотка! — говорит доктор. — Он был, само собой, из неверующих, и даже необращенный. — От стрихнина он умер. Взгляните-ка на его лицо. Взгляните-ка на искажение лицевых мускулов. Это стрихнин. Это «risus sardonicus»[1].
Так и сказал — он в выражениях не стеснялся.
— Что вы, доктор! — говорит вдова. — Это... это его последняя улыбка. Это христианское смирение.
— Подите вы со своим смирением, что вы мне толкуете! — говорит доктор. — От такого смирения чертям в аду тошно. Это яд. И я этого так... Ах, будь я проклят, да ведь мы приехали, да, да, это Джолиет. Ну, вот уж не подумал бы, что мы едем около часу!
Двое-трое нетерпеливых пассажиров отозвались с полки:
— Постой, друг! Послушайте, приятель! А чем же кончилось?..
Но и первый и второй пассажиры уже исчезли.
