Разговор пяти путников об истинном счастье в жизни - [9]

Ермолай. Победить апокалиптического змея, страшного того [с железными Зубами] зверя, который у пророка Даниила все пожирает, остаток ногами попирая, есть дело тех героев, коих Бог в "Книге Чисел" велит Моисею вписать в нетленный свой список для войны, минуя жен и детей, не могущих умножить число святых Божьих мужей, не от крови, не от похоти мужеской, но от Бога рожденных, как написано: "Не соберу соборов их от кровей…", те одни почивают с Богом от всех дел своих, а для нас, немощных, и той Божьей благодати довольно, если можем дать баталию с маленькими бесками: часто один крошечный душок демонский страшный бунт и горький мятеж, как пожар душу жгущий, взбуряет в сердце. Григорий. Надобно храбро стоять и не уступать места дьяволу: противьтесь — и бежит от вас. Стыдно быть столь женой и младенцем, чтоб не устоять нам против одного бездельного наездника, а хотя и против маленькой партии. Боже мой! Сколько в нас нестарания о снискании и о хранении драгоценнейшего небес и земли сердечного мира? О чем одном должен человек и мыслить в уединении, и разговаривать в обращениях, сидя дома, идя путем, и летая, и восставая. Но мы когда о нем думаем? Не все ли разговоры наши одни враки и бесовские ветры? Ах, коль мы самих себя не познали, забыв нерукотворный дом наш и главу его — душу нашу и главу ее — богообразный рай мира! Имеем же за то изрядное награждение: еле-еле с тысячи найти одно сердце, чтоб оно не было занято гарнизоном несколько эскадронов бесовских. И поскольку не обучаемся с Аввакумом столь на Божественной сей стражи и продолжать всеполезнейшую сию войну: потому сделались в корень нерадивы, глухи, глупы, пугливы, не искусны, и вовсе борцы расслабленные на то, чтоб и сама великая к нам милость Божья, но нами не понимаемая, так сердцем нашим колотила, как волк овцами. Один, например, беспокоится тем, что не в знатном доме, не с пригожим родился лицом и не нежно воспитан, другой тужит, что хотя идет путем невинного житья, однако многие, как знатные, так и подлые, ненавидят его и хулят, называя отчаянным, негодным лицемером; третий кручинится, что не получил звания или места, которое б могло ему поставить стол, из десяти блюд состоящий, а теперь только что из шести блюд кушать изволит, четвертый мучится, каким бы образом не лишиться (правда, что мучительного), но притом и прибыльного звания, дабы в праздности не умереть от скуки, не рассуждая, что нет полезнее и важнее, как богомудро управлять не внешней, домашней, а внутренней, душевной экономией, то есть познать себя и сделать порядок в сердце своем; пятый терзается, что, чувствуя в себе способность к услуге обществу, не может за множеством кандидатов продраться к принятию должности, будто одни чиновные имеют случай быть добродетельными и будто услуга разнится от доброго дела, а доброе дело от добродетели; шестой тревожится, что начала появляться в его волосах седина, что приближается час от часу с ужасной армией немилосердная старость, что с другим корпусом за ней следует непобедимая смерть, что начинает ослабевать все тело, притупляются глаза и зубы, не в силах уже танцевать, не столько много и вкусно пить и есть и прочее… Но можно ли счесть неисчислимые тьмы нечистых духов и черных воронов, или (с Павлом сказать) духов злобы поднебесной, по темной и неограниченной бездне, по душе нашей, будто по пространнейшему воздуху шатающихся? Это все еще не исполины, не самые бездельные, как собачки постельные, душки, однако действительно колеблют наше неискусное в битве и не вооруженное советами сердце; самый последний бесишка тревожит наш неукрепленный городок; что ж если дело дойдет до львов? Открою вам, друзья мои, слабость мою. Случилось мне в неподлой компании не без удачи быть участником разговора. Радовался я тем, но радость моя вдруг исчезла: две персоны начали хитро ругать и отсеивать меня, вкидая в разговор такие алмазные слова, кои тайно изображали подлый мой род и низкое состояние и телесное безобразие. Стыдно мне вспомнить, сколь затревожилось сердце мое, а сильнее всего оттого, что сего от них не чаял; с трудом я при долгом размышлении возвратил мой покой, вспомнив, что они бабины сыны. Афанасий. Что се значит?

Григорий. Баба покупала горшки, амуры молодых лет еще и тогда ей отрыгались, "А что за сей хорошенький?.." — "За того гнусавого дай хоть три полушки", — отвечал горшечник. "А за того гнусавого (вот он), конечно, полушка?" — "За того ниже двух копеек не возьму". — "Что за чудо?" — "У нас, бабка, — сказал мастер, — не глазами выбирают, мы испытуем, чисто ли звонит". Баба хотя была не подлого вкуса, однако не могла отвечать, а только сказала, что она и сама давно это знала, да вспомнить не могла. Афанасий. Сии люди, имея с собой одинаковый вкус, совершенно доказывают, что они плод райской сей яблони. Яков. Законное житье, твердый разум, великодушное и милосердное сердце есть то чистый звон почтенной персоны. Григорий. Видите, друзья мои, сколько мы отродились от предков своих? Самое подлое бабское мненьице может поколотить сердце наше. Ермолай. Не прогневайся — и сам Петр испугался бабы: "Беседа выдает тебя, что ты галилеянин". Лонгин. Но таковое ли сердце было у древних предков? Кто может без ужаса вспомнить Иова? Однако со всеми тем пишется: "И не дал Иов безумия Богу…" Внимай, что пишет Лука о первых христианах: "была в них единая душа и единое сердце…" А что ж то? Какое у них было сердце? Кроме согласной их любви, вот какое: "Они же радовались, потому что за имя Господа Иисуса сподобились принять бесчестие…" Но вот еще геройское сердце: "Хулимые утешатся…" "Возрадуюсь в страданиях моих…" Кто может без удивления прочесть ту часть его письма, которое читается в день торжества его? Она есть зрелище прекраснейших чудес, пленяющих сердечное око. Великое чудо! Что других приводит в горчайшее смущение, то Павла веселит, дышащего душой, здоровому желудку подобно, который самую грубейшую и твердейшую пищу в пользу варит. Не се ли иметь сердце алмазное? Тягчайших удар все прочее сокрушает, а его укрепляет. О мир! Ты Божий, а Бог той! Сие-то значит истинное счастье — получить сердце, алмазными стенами огражденное, и сказать: "Сила Божья с нами: мир имеем к Богу…" Ермолай. Ах, высокий сей мир, трудно до него добраться. Коль чудное было сердце это, что за се Бога благодарило. Лонгин. Невозможно, трудно, но достоин он да большего труда. Трудно, но без него в тысячу раз труднее. Трудно, но сей труд освобождает нас от тягчайших бесчисленных трудов сих: "Как бремя тяжкое, отяжелело на мне. Нет мира в костях моих…" не стыдно ли сказать, что тяжко нести это ярмо, когда, неся его, находим такое сокровище — мир сердечный? "Возьмите иго мое на себя и обретете покой душам вашим". Сколько мы теряем трудов для маленькой пользы, а часто и для безделиц, нередко и для вреда? Трудно одеть и питать тело, да надобно и нельзя без сего. В сем состоит жизнь телесная, и никто о сем труде каяться не должен, а без сего попадет в тягчайшую горесть, в холод, голод, жажду и болезнь. Но не легче ли тебе питаться одним зельем суровым и притом иметь мир и утешение в сердце, нежели над изобильным столом сидеть гробом повапленным, исполненным червей неусыпных, душу день и ночь без покоя угрызающих? Не лучше ли покрыть тело самой нищей одеждой и притом иметь сердце, в ризу спасения и одеждой веселья одетое, нежели носить златотканое платье и меж тем таскать геенный огонь в душевных недрах, печалями бесовскими сердце опаляющий? Что пользы сидеть при всяком довольстве внутри красных углов телом своим, если сердце вверженное в самую крайнейшую тьму неудовольствия из украшенного чертога, о коем пишется: "Птица обрела себе храмину… основана бо была на камне… камень же был Христос… который есть мир наш… душа наша, как птица избавилась, и сеть сокрушилась… кто даст мне крылья..?" Что ж ты мне представляешь трудность? Если кто попал в ров или бездну водяную, не должен думать о трудности, но об избавлении. Если строишь дом, строй для обоих существ твоего частей — души и тела. Если украшаешь и одеваешь тело, не забывай и сердца. Два хлеба, два дома и две одежды, два рода всего есть, все есть по двое, затем что есть два человека в человеке одном и два отца — небесный и земной, и два мира — первородный и временный, и две натуры — Божественная и телесная, все во всем. Если ж оба сих естества вмешать в одно и признавать одну только видимую натуру, тогда-то бывает родное идолопоклонение; и сему-то единственно препятствует священная Библия, находясь дугой, весь тлен ограничивающей, и воротами, вводящими сердца наши в веру богознания, в надежду господственной натуры, в царство мира и любви, в мир первородный. И сие-то есть [истинный] и твердый мир — верить и признавать господственное естество и на него, как на необходимый город, положиться и думать: "Жив Господь Бог мой…" Тогда-то скажешь: "И жива душа моя…" А без сего как тебе положиться на тленную натуру? Как не вострепетать, видя, что весь тлен всеминутно родится и исчезает? Кто не обеспокоится, смотря на погибающую существа истину? Таковые пускай не ожидают мира и слушают Исайю: "Волнуются и почить не могут. Нет радости нечестивым, глаголет Господь Бог…" Вот смотри, кто восходит на гору мира? "Господь — сила моя и учинил ноги мои на свершение, на высокое возводит меня, чтобы победить мне в песне его". Признает Господа и перед невидящим его поет, а Господь ведет его на гору мира. Непризнание Господа есть мучительнейшее волнование и смерть сердечная, как Аввакум же поет: "Вложи ты в главы беззаконных смерть". Сию главу Давид называет сердцем, и оно-то есть главизна наша, глава окружения их. Что за глава? Труд устен их. Что за уста? Доколе положу советы в душе моей, болезни в сердце моем… Труд устен есть то болезнь сердца, а болезнь сердца есть то смерть, вложенная в главы беззаконных, а родная смерть сия, душу убивающая жалом, есть смешение в одно телесной и Божественной натур; а смешенное это слияние есть устранение от Божественного естества в страну праха и пепла, как писано: "И укажет тебе перст". А устранение есть то грехопадение, как написано: "Грехопадение кто разумеет?" О грехе вот что Сирах: "Зубы его — зубы льва, убивающие душу…" Вот тьма! Вот заблуждение! Вот несчастье! Видишь, куда нас завела телесная натура, чего [наделало] слияние естеств? Оно есть родное, идолобешенство и устранение от блаженной натуры и неведение о Боге. Такового нашего сердца известная есть печаль то, что ни о чем, кроме телесного, не стараемся, точные язычники "и обо всех сих язычников ищу", а если хоть мало поднять к блаженной натуре очи, тотчас кричим: трудно, трудно! Сие-то есть назвать сладкое горьким, но праведник от веры жив есть. А что ж есть вера, если не Обличение или изъяснение сердцем понимаемой невидимой натуры? И не это ли есть быть родным Израилем, все на двое разделяющим и от всего видимого невидимую половину Господу своему посвящающим? О сем-то Павел счастливец вопиет: "Которые правилам сим жительствуют, мир на них и милость. Скажи, пожалуйста, что взволнует того, кто совершенно знает, что ничего погибнуть не может, но все в начале своем вечно и неведомо пребывает?"