Разбуди меня рано [Рассказы, повесть] - [16]

И вдруг он облегченно встрепенулся: «А если уехать подальше отсюда, в глушь? Быстрее достроить начальнику дом и скрыться с глаз Федяшина». Сейчас же собрался разбудить Глашу, но пожалел: «И так издергалась из-за меня. Ничего, скоро все это кончится».

Все утро Степан думал лишь о том, как обрадуется Глаша, узнав про новость, как прижмется к нему и, по-женски растроганно всхлипывая, скажет: «Умница ты мой». Потому не высказал ее, эту новость, ни тогда, когда Глаша растапливала печь и собирала завтрак, ни тогда, когда она вышла во двор и насыпала курам пшеницы, а потом сняла бельевую веревку, улыбнувшись мужу, поднялась на крыльцо.

Любил Степан в эти минуты подойти к ней, нечаянно обнять, почему-то краснел, если Глаша притворно вскрикивала: «Ночи мало было? Увидят, дурной!» Даже в этот момент он не решился сказать, искал более счастливой минуты.

Но вот Глаша позвала его завтракать. Ее голос ласково прошелестел из открытого окна, и Степан вдруг подумал: «Не обрадуется. Прижилась она тут». Чувствуя, что одни лишь неприятные мысли полезли в голову, он заторопился, сказал, как только сел за стол:

— Думаю, Глафира, уехать нам нужно, дом продать, все продать — и отсюда подальше. На свете много мест, и мы будем годны, не пропадем… Ну, чего молчишь, рада или нет?

— Ты серьезно это? — спросила Глаша.

Степан поспешил ответить, уже предчувствуя, что исход разговора ожидается в его пользу. Потому и слова родились ласковые, тихие:

— Глаша, но ведь ты сама видишь, трудно мне. Да и ты издергалась. А уедем — и лучше будет. Сначала я один поеду, определюсь, а уж потом и за тобой и за Танюшкой.

— Боязно, Степа. Тут все свое, родное, а там… — вырвалось стонуще у Глаши.

— Не понимаешь ты меня! — в сердцах воскликнул Степан. — Вольный я, вольный! И хочу быть таким. Чтоб никто не стыдил, не обвинял, вором не называл! Да и работа любимая, по сердцу она мне. Чего еще желать!

Он подскочил со стула, зацепил локтем блюдце со стола. Степан молча посмотрел на светлые осколки, поднял глаза на жену, виновато напомнил:

— Убери, а то Танюшка наколется. — И тяжело, сразу же почувствовав усталость, опустился на стул, тупо следил за движениями Глаши.

Да, разговора не получилось. Степан вышел из дому и зашагал на окраину поселка, где его уже дожидался Костя Митькин. Он сразу же, не выжидая, поделился мыслями своими с напарником, обрадовался, когда тот воскликнул:

— Так и надо! Я тебе сам хотел сказать, да все моментика выискивал, а ты — вот сам. Молодец! Люблю я таких.

Костя засмеялся хрипло, вымученным голосом:

— Так вот и уедем. Поживем где-нибудь — и дальше. Пристроимся к какой-нибудь вдовушке, да не к любой, а к такой, которая на любовь жадная и телом сочная. Я таких сразу опознаю. Хочешь, научу? Здесь тоже кругозор иметь надо. Ей на грудь не смотри, а на спину…

— Подожди, чего ты плетешь? — Степан встряхнулся. — Подумать дай.

Действительно, хотелось еще раз подумать, но мысли приходили скудные, отрывочные, как сор, засоряли мозг. Только одна была полезная, нужная: «Молодец Митькин, поддержал меня: уехать надо», и на ней он задержал свою память, вспомнил утро, вздох Глаши, увидел две стеклянные слезы на ее щеках.

— Ну как, согласен? — весело спросил Митькин, и Степан с готовностью сказал:

— К хозяину поезжай.

5

Костя смеялся, подергивал складками щек, гулко, как в барабан, бил себя в плоскую грудь:

— Э-э, брат, считай — повезло. А ты горевал. Сейчас отхватим рублей триста, не меньше. Заживем!.. А приволье какое, там степь, тут бор, речка, облака прозрачные, тишина! А женщины, женщины-то какие, видел! Добрые, сдобные, как булочки! Вот она, жизнь-то! Это, брат, жизнь!..

Степан сдержанно улыбался, подливал водки в Костин стакан, пощипывая усы, просил, положив руку на плечо Митькина:

— Ты потише, ты пей лучше.

Они сидели одни в полутемной избе у окна, за столом, накрытым полинявшей клеенчатой скатертью. Скудная закуска вся уместилась в широкой тарелке. Тут и огурцы, и помидоры, и сваренный в мундире картофель. Отдельно на блюдце маслянисто блестели соленые грибки-синявки. Пустой бутылкой забавлялся пушистый серый котенок, катая ее по чистому, скобленому полу.

Деревня находилась вдали от районного центра, и попали сюда Степан и Митькин случайно. Возница, который согласился их подвезти до железнодорожного переезда, дал им этот адрес. Он уверял, что в деревне этой председатель сговорчивый, «за народ пострадавший», обязательно их возьмет. А люди ему очень нужны. Так оно и вышло на самом деле.

— Поклон ему от нас, — вспомнил про возницу Костя, потом снова гулко ударил себя в грудь. — Поумнели все. Без нас желают обойтись. Шефов наплодили. Эх!.. — Он поддел ногой котенка, тот, жалобно мяукнув, метнулся под лавку.

Хотели уже выходить из-за стола, как пришел председатель Иван Кириллович. Он сразу же согласился им выдать денег столько, сколько они запросили, а запросили они больше, чем положено. Степана это насторожило, и когда председатель ушел, спросил у Митькина:

— Чего он так?

— А шут его знает. Иди спроси.

— Не хитрит?

— Не бойсь, не обхитрит… А ты, Степан, как погляжу, боязливый стал… Ну, будем толсты.