Разбойники - [3]

На этих словах молодой человек запнулся, и друзья посмотрели на него молча, пораженные таинственностью его речей.

Но молодой человек продолжал:

— Впрочем, почему бы мне не сказать вам, что у нас в замке не все ладно; у нас много горя и скуки и, насколько я могу понять своим слабым рассудком, много и причин для горя и скуки. Вы, вероятно, останетесь здесь еще надолго; наш граф не скоро отпустит таких милых гостей, и вы сами хорошо заметите, где корень зла.

— Держу пари, — сказал Гартман, когда слуга вышел, — что этот корень зла, должно быть, очень ядовитый корень.

На следующий день, когда друзья явились к обеду, граф представил им хорошо сложенного юношу с благородной осанкой, сказав при этом: «Мой сын — Франц». Граф Франц недавно вернулся из дальнего путешествия, и друзья приписали бледность его, впрочем, мужественного и красивого лица и синеву под глазами долгому пребыванию в Париже. Он имел вид человека хорошо пожившего. По-видимому, к обеду ждали еще кого-то, и в самом деле, скоро открылись двери, и из них вышла девушка замечательной красоты. Она оказалась племянницей графа, графиней Амалией фон Т. Кроме этих лиц, за стол сели еще хирург и капеллан замка, священник почтенного вида.

Старый граф, сохраняя свое веселое настроение, повторил друзьям, что он очень рад случаю, приведшему их к нему, и друзья не замедлили отдаться тому чудесному настроению, в каком были накануне. Священник также оказался человеком добродушным и жизнерадостным, и поэтому разговор между этими четырьмя лицами полился живо и свободно. Хирург принадлежал к числу лиц, которые легче смеются, чем смешат сами. Не говоря сам почти ничего, он зато смеялся всякому смешному слову собеседников, причем, когда смех его очень разбирал, наклонялся самым носом в тарелку и извинялся, что смеется за графским столом. Зато граф Франц сохранял мрачную важность, не меняя выражения лица, и только изредка пропускал сквозь зубы отдельные незначащие слова. Графиня Амалия, по-видимому, совсем не принимала участия в том, что происходило за столом; не обращала никакого внимания на разговор окружающих, как будто он велся на незнакомом ей языке, и со своей стороны не произносила ни единого словечка. Виллибальд, сидевший возле графини, обладал необыкновенным талантом заставлять говорить или, по крайней мере, слушать молчаливых дам. Он хотел и теперь пустить в ход этот талант, и время от времени обращался к графине, стараясь затронуть то ту, то другую струну, на какие обыкновенно отзываются женщины. Но все было напрасно. Графиня смотрела на него большими прекрасными, но точно мертвыми глазами, не удостаивая его ни единым словом, и опять, отворачиваясь от собеседника, устремляла свой взор в пустое пространство. Виллибальду казалось, что на лице Гартмана было написано: «Глупец, оставь в покое эту гордую дурочку: между нами и ею нет ничего общего». Наконец предложили тост за здоровье императорского дома, и графиня, до того не пившая ни единой капли вина, не могла на этот раз не приподнять своего стакана и не чокнуться с своим соседом. Но она сделала это неохотно. Виллибальд, все еще не отставая от своей дамы, заметил, что иногда нервы расстраиваются до крайности; но даже и в такие минуты и даже женщин смягчает сила огненного духа, живущего в вине. Этот дух часто обращает самое мрачное настроение в веселое и добродушное. На этом основании Виллибальд осмеливался просить графиню проделать опыт, верно ли его предположение, и выпить стакан вина. Графиня посмотрела на него, как будто внезапно проснувшись от глубокого сна, а потом сказала тоном, в котором слышалось затаенное горе:

— Вы думаете, что я расстроена? Святая Дева! Да разве можно настраивать сломанный инструмент? Теперь, — продолжала она спокойнее, — думайте что хотите; я не хочу пить, потому что вино меня горячит, а сверх того, я считаю совершенно бессмысленным пить за так называемое здоровье лиц, с которыми не имеешь ничего общего, хотя это и принято делать из пустой вежливости.

— В таком случае — возразил Виллибальд, — позвольте нам выпить за то, что мы глубоко и неизгладимо носим в нашем сердце.

Щеки графини при этих словах внезапно покрылись краской, мрачный огонь блеснул в ее глазах; она схватила стакан и, чокнувшись с Виллибальдом, выпила его залпом. Граф Франц, сидевший наискось от них и не сводивший с них глаз, также схватил свой стакан, выпил его и с такой силой ударил им по столу, что стакан со звоном разбился вдребезги.

Пораженные этой выходкой, все смолки. Старый граф опустил голову и предался каким-то грустным воспоминаниям. Друзья обменивались значительными взглядами, чувствуя, что не в силах успешно продолжать разговор, прерванный невольным вмешательством в чужую тайну. Тогда заговорил священник, и хотя с виду он казался очень серьезным, однако, умел искусно и совершенно неожиданно вплетать в свою речь необыкновенно смешные замечания. Хирург, единственный из всех не заметивший, что произошло, и только боязливо озиравшийся, как бы спрашивая, почему все замолчали, теперь неудержимо смеялся. Он несколько раз тыкал носом себе в тарелку и, наконец, кончил тем, что сказал: «Простите, ваше превосходительство, но я не могу удержаться. Полное воздержание от смеха вредно для легких. Нельзя удержаться вполне; необходимо дать выход хотя некоторой части смеха». Старый граф тоже как будто проснулся от глубокого сна, взглянул на багровое лицо хирурга и разразился громким смехом. Разговор снова завязался; но оживление было уже искусственным, поддерживалось с трудом, и друзья вздохнули свободнее, когда обед кончился. Графиня Амалия тотчас ушла из-за стола, и все, за исключением хирурга, почувствовали, что с них сняли какую-то тяжесть.