Разбойник Кудеяр - [50]

— Вот они, наши слезы! — В сундучке лежали чешуйки-монетки. — Будешь полнехонек, и тебя под замок возьмут. А потом и замуруют. Слезки-то наши не тлеют, не ржавеют.

«Так вот они где, монастырские сокровища! — У Кудеяра даже голова закружилась. — Можно и пушки купить, и казаков поманить».

— Хочешь послушать, как Паисий своему дружку отпускает грехи? — спросил вдруг Руки Кренделями. — За этой кроватью еще один ход, прямо к месту исповедания. Ступай. Нынче у Паисия будет тот, кто пострашней самого Кудеяра.

— Это кто же?

— Атаман Шишка.

3

«Монах» попробовал отодвинуть кровать. Подалась.

За кроватью в рост человека резные иконы, одна к одной: Дмитрий Солунский и Георгий Победоносец.

Руки Кренделями вытянул из иконы металлический стержень.

— Ступай, святой отец! Отворены двери.

Нифон нажал на икону с Георгием, она подалась, открывая темный узкий ход. Пошел, держа наготове кинжал. Ход суживался, пригибал.

Идти пришлось ощупью, в полной темноте. И вдруг явственно услышал голос Паисия.

— Грехи твои тяжелы, сын мой. Но Бог милостив. Молись, и мы за тебя поплачем, попросим у Бога.

— Авва! Я слышал про одного разбойника, будто убил он много бояр и купцов и простых людей. Бог его жестоко наказал. Его согнуло пополам, а к ногам его на цепях были прикованы два тяжелых ядра. Разбойник еле двигался, но не перестал убивать богатых. И когда он убил семьдесят седьмого богача, вериги спали с него, а спина разогнулась. Бог простил его.

— Замолчи, глупый, слепой человек! — воскликнул Паисий. — Эту сказку придумали дурные люди, которые хотят погибели освященному веками государству и порядкам!

— Прости, авва!

— Думать надо. Бог дал тебе голову для того, чтобы ты думал ею…

— Прости, авва!

— Довольно слов, сын мой. Веруй — и будешь удостоен благодати. Мы тебя не оставим. Церковь позаботится о твоей душе. Слушай внимательно. Если у овец не будет умного вожака козла, они разбредутся и потеряют друг друга. Если ветер будет дуть овцам в спину, они повернутся к нему мордами и пойдут в пучину, и все погибнут.

— Овцам нужен пастух!

— Да, им нужен пастух! С пучком травы в одной руке и с бичом в другой. Иначе они погибнут сами и увлекут за собой других… Воспротивились воле патриарха можарцы. Бог поражает гордыню молниями. И если ночью на первый день Пасхи сия молния поразит Можары, стало быть, можарцы отпали от Бога к Антихристу.

— В первый день Пасхи — грех!

— Бич не спрашивает хозяина, ударить или не ударить овцу. Он — продолженная рука хозяина.

— Но, авва!

— Атаман, как только ноздри мои уловят запах дыма, ты получишь десять валашских лошадей невиданной красоты.

— Твоя щедрость безмерна!

— Ступай, сын мой. Я помолюсь за тебя.

4

— Ты слышал исповедь? — спросил Руки Кренделями, когда Нифон Саккас вернулся в сокровищницу.

— Слышал.

— Погуби Паисия! Пусть Никон посадит его на цепь, в каменный мешок, чтоб ничего он не видел перед собою — одни только камни черные. Пусть тьма сожрет его орлий глаз и плесень опутает, на живом, его кости!

Лицо Руки Кренделями сияло зловещим восторгом.

— Господи! — изумился Нифон Саккас. — За что же такая ненависть?

— За гордыню его проклятую! Пошли отсюда скорее. Как бы нас не хватились.

И, переваливаясь, бегом побежал, да крадучись, ногами не стуча.

Успели вернуться и книги достать из сундуков, когда от Паисия пришел монах спросить, не надо ли чего.

Нифон Саккас, подняв глаза от древнего свитка, улыбнулся.

— Как хорошо писали древние: «Истинна бо сущее есть. Аще бо истинна сущее есть, истинны испадение сущего отвержение есть. От сущего же Бог испасти не может…» Ведомо ли тебе, инок, чьи это слова?

— Грешен, отче. В знаниях немочен. У нас авва Паисий зело учен. А коли прикажешь мне святого учителя запомнить, я запомню.

— Ну, запомни, — согласился Нифон, — слова сии сказаны Дионисием Ареопагитом.

— Не Арием ли?! — насмерть перепугался инок, помянув имя человека, от которого пошла ересь.

— Не Арием, а Дионисием Ареопагитом. Сей богослов вселенской церковью любим.

Монашек, кланяясь, поспешно удалился.

— Теперь не будут лезть, — злорадно сказал Руки Кренделями. — Здешние монахи, из простых, книг не любят. Игумен Паисий битьем к чтению приучал, да бить устал.

— Расскажи, однако, чем же игумен так обидел тебя?

— Думаешь, обиженные с детства к обидам глухи? Ан нет! Мы плачем ночами, как дети. Нутром от рыданий содрогаемся, а чтоб звука проронить — ни-ни!

Нифон Саккас отодвинул от себя свиток и посмотрел убогому человеку в глаза.

— Не обижай и ты меня своим подозрением в жестокосердии. Я за всю мою жизнь не слышал повести более страшной и горестной, чем твоя.

Руки Кренделями, видимо, так ждал ответа, что от напряжения прокусил губу. Слизывал языком выступившую кровь, говорил вяло, усталым голосом.

— Ты добрый человек. Я вижу правду в твоих глазах. А моя история грешна, но кто не грешен? — Он повздыхал и, рассказывая, уж больше не поднимал глаз на Нифона. — Одна милая душа, женщина ласковая и красивая, пожалела меня, и познал я человеческие радости, и готов был умереть от счастья. И убил бы себя, но драгоценная та женщина зачала от меня, и я стал носить ей деньги. И родила та женщина сына пригожего и разумного. Я же глупец, пришел к Паисию, открыл ему тайну мою и просил взять мое чадо и поместить в доме знатного и высокородного, чтобы вырос он не слугой, но господином. «Сын рабыни — раб», — ответил мне Паисий и велел высечь тайную жену мою за блуд, а сына отнял у нее и поместил в монастыре, назначив ему судьбу поваренка. Обварился мой сыночек, уронил на себя горшок с кипятком. Стал он безобразен и ныне такой же нищий, как и отец его.