Разбойник Кудеяр - [17]

— Ребятушки, вы дровишки-то посуше кладите! Чтобы жаром сразу обдало, чтоб не мучилась.

Ударил колокол, созывая людей на погляденье.

Собирались медленно, собирались, как на праздник: одеты в новое, в лучшее. Незнакомое дело поджидало их.

Объявился вдруг наборщик Федька Юрьев. Крикнул с коня:

— Последний раз спрашиваю: пойдете на новые святые земли, к святейшему нашему государю и патриарху Никону?

Люди ему не ответили.

Настегал Федька коня и был таков. Тут как раз от боярского дома подводы поехали.

— Везут! — понеслось по площади. — Везут! Везут!

3

Маланью возвели на помост. Монахи нарядили ее в черный балахон с белым крестом.

Черный, скрюченный Терентий Ивлев принес веревки и смоляной факел. Взошел на помост священник.

Маланья стояла, прислонившись к столбу, белая как снег. Смотрела в небо. Редкой синевы было небо над Можарами в тот час.

Священник начал что-то говорить ей, но Маланья махнула на него руками.

— Не мешай!

Звонкий возглас ударился в тишину, и тишина лопнула, будто первый ледок на луже. Люди, ожидая великого колдовства, попятились, загалдели, отвлекли Маланью. Она посмотрела на возню вокруг ее высокого помоста и пожалела людишек:

— Вы все повинны в моей лютой смерти, но я вас прощаю. Вы неразумны! А вас, черные коршуны! — крикнула она монахам. — Вас я с места моего недосягаемого проклинаю на веки веков! Пусть каждый мой крик обернется для вас криком тысячекратным! Пусть каждая моя слеза прольется на вас рекой! Да поглотит вас земля! Да смоют вас чистые воды!

Игумен Паисий взмахнул черным платком. Палач ловко сунул Маланье в рот кляп, схватил руки веревкой, намертво приторачивая к столбу. Рысцой сбежал с помоста священник. Сошел с помоста, похваляясь бессердечием, Терентий.

Медленно высек огонь, запалил факел, поднял его над головой, глянул весело на Маланью, подмигнул ей и замахнулся вдруг бешено. Забилась на снегу в падучей баба. Факел полетел в поленницу. Взмыло пламя.

И, перекрывая все крики, зарокотал бас можарского дьячка:

— Малаша, не бойся! Дровишки сухие!

Маланья услышала это, и вдруг ей почудилось, что не под ее помостом забушевал огонь. Горит земля. Маланья видела, как одна за другой, кутаясь в черный дым, вспыхивали можарские избы.

— Конец свету! — крикнула она, но во рту сидел кляп.

И тут кто-то из толпы, не выдержав, отвернулся от костра и увидал, что деревня пылает.

— Горим!

— Горим! — завопили можарцы и, тотчас забыв о Маланье, бросились к избам.

По избам шныряли чужие. Вытаскивали скарб. Узлы на коней, а в избу факел.

— Разбой! Разбойник Шишка пришел!

— Шишка грабит!

Разбойники жгли и грабили.

Монахи попрыгали в возки и, настегивая лошадей, помчались к монастырю. За ними не гнались.

А костер пылал. И трах-та-та-тах! — раскатилась огненная поленница. То Анюта жердиной шуровала.

— Оглох?! — дьячка шикнули по морде.

— Анюта?

— Держи! — сунула топор в руки. — Веревки руби!

Дьячок подпрыгнул на месте, охнул и с ревом кинулся к помосту.

Хрясть! Хрясть!

Маланья на руках. Закрыл телом и опять сквозь огонь.

Вышел. Пылали грива, борода, рубаха. Рухнул. Покатился по снегу. Затих.

Нахлестывая лошадей, катил на санях с дочками, с женой Емельян. Анюта наперехват.

— Стой, дядька!

Остановился. Подхватил Маланью, бросил в сани.

— Э-эх!

Умчались.

4

Погорельцы сидели в церкви, подпаленные, пограбленные, побитые. Ребятишкам хорошо было. Одной семьей большими ложками из больших чашек хлебали. Погреба не горят, в несчастье папаньки с маманьками не скупы на еду, да и мяса жареного было много!

Взрослым сладкий тот кус горло драл. Молчали. Каждый свое думал. А чего придумаешь?

И отворились двери настежь. И пришел Федька Юрьев.

— Ну?! — спросил Федька.

— Чего ну-то? Поехали, что ли? — откликнулся Никита.

— Теперь все едино, — согласились мужики.

— То-то!

Поднялся Петр, вывел своих детишек из круга.

— Неужто остаешься на пепелище? — спросили.

— Не пустовать же ухоженной земле? Кто поправит дедовские могилы без нас?

— Сам дурак — другим головы не задуривай! — крикнул Федька. — Под боком у Шишки живешь.

Смолчал Петр.

Зашумело, загалдело — начались скорые сборы в дальнюю дорогу. Легки были на диво, да никто не давился.

5

Луна не смела показать сияющего своего лица, но и от облаков, за которыми она хоронилась, был свет, и в этом туманном, качающемся свете леший Федор Атаманыч видел окоченевшую душу убитой деревни. Возле черных пепелищ, там, где положено быть крыльцу или хотя бы порогу, лежали на снегу скрюченные комочки степеннейших и добрейших из всего косматенького племени — домовые, их жены — кикиморы, их детишки.

— О-о-о-го-го-ооо! — затрубило горе в просторной груди лешего.

— Ууу! Ууу! Ууу! — тонюсенько откликнулось в утробах бесстыдно торчащих на виду у всего белого света черных печей.

И Федор Атаманыч встрепенулся и заплакал, и слезы у него были как бисер, ибо плакал он уже от радости: не все мертво, будет жива деревня. Взрослые домовые погорели, померзли, а детишек распихали по укромным местам.

Ходил Федор Атаманыч от печи к печи, собирал уцелевших косматеньких чад, клал их на грудь, в тепло шубы.

Постоял благодарно над подпольем, превращенным в землянку, где остался с семейством сеятель Петр. Потормошил мелкотню, сидевшую на груди.