Разбойник Кудеяр - [11]

Дьячок обрадовался и гаркнул Маланье:

— А ну-ка, баба, поднеси гостю вина хмельного с поцелуем!

Усмехнулась Маланья, однако мужа слушается.

Встала перед столом, подняла полную чашу и Федьке подала, он за чашу эту поцеловать ее должен. Сладок должок, ничего не скажешь.

Выпил Федька чашу в один дых, глазами бесстыжими уперся в Маланью и пошел на нее, как волк. А Маланья глядит на него зелеными омутами и ждет. Припал он к ней взаправду. Она ничего, терпит. Только губы будто ледком вдруг подернулись — холодны, но жгут.

Дьячок головой в стол ткнулся и ни туда ни сюда. Спьянел.

Федька покосился на него — и ну обниматься. Только Маланья взяла тут гостя за грудки и отставила, будто вовсе и не человек он, а колода.

Загудела голова у Федьки Юрьева.

— Люба ты мне! — кричит. — Чего тебе за дьячком, пьяницей волосатой, пропадать. Поехали со мной. Озолочу!

Засмеялась Маланья.

— А ты спроси сначала, люб ли ты мне?

— А разве я плох?

Тут Федька грудь выпятил, одну бровь сломал, другую насупил, глаза — соколиками.

Маланья за живот от смеха схватилась. Коль не печь, упала бы. Подбежал Федька к дьячку Ивану, за волосы хвать.

— Продирай глаза! Хочешь завтра же в Москву ехать?

— Хочу в Москву, — мычит дьячок.

— Вот рука моя, а вот бумага. Чтоб без обману, договор напишем. Я тебя в Москву определю, а ты мне за это жену свою отдашь на год.

— Так ведь она ж ведьма! — опечалясь, махнул рукой дьячок.

— Согласен али нет?! — кричит Федька. — Согласен жену свою на год продать мне, Федору Юрьеву, за место в Москве?

— Согласен!

— Руку приложишь?

— Приложу, — и опять головой в стол.

Федька тут же бумагу да чернила достал, намахал договор, сунул перо дьячку, и тот руку приложил.

— Все, — сказал Федька и так вздохнул, будто и не вздыхал никогда, и посмотрел на Маланью. — Моя ты теперича.

Маланья как стояла у печи, так и не пошевелилась. Только губы темными стали, а глаза будто бы посветлели.

— Раз такое дело приключилось, — сказывает, — давай же выпьем с тобой по чарочке, новый мой хозяин. А то сердце у меня, на ваши мужские дела глядя, остановилось совсем. И не прогневайся, для такого случая хочу я выйти к тебе в лучшем наряде, как у боярынь заведено.

Ушла под занавески. В сундуке покопошилась. Поохала. Платьями зашумела. И объявилась вдруг.

Наряд белый и легкий, как облако. Пушистый — на всю горницу. Грудь голая, даже крестика нет, в ушах серьги. Федька таких и на боярынях не видывал. Камни зеленым-зелены, а в глазах от камушков этих у Маланьи зеленые огоньки вспыхнули.

Две чарочки принесла серебряные. Одна пуста, в другой зернышко. Не знаешь про него — не углядишь.

— Давай-ка вино твое заморское, — сказала Маланья. — Сама налью, за хозяином своим новым поухаживаю.

Налила в чарочки вино, поставила перед Федькой.

— Бери, хозяин мой.

Смотрит Федька на Маланью, и в дрожь его бросает.

— Страшно, — говорит, — с тобой, любовь моя, но ведь и весело. В крестьянском платье — барыня, в боярском, польском — царица.

Взял чару, выпил.

— Судьба, — прошептала Маланья и тоже чарочку осушила.

— Про какую ты судьбу шепчешь? — спросил Федька.

— Да про ту, какой не избежать.

И засмеялась Маланья, засмеялась в лицо Федьке. Вскочил патриарший наборщик, а ноги не держат. Поплыла изба, да все скорей, скорей. Крикнуть хотел — нет голоса. Побежал — рухнул.

Маланья взяла со стола договор, достала из сундучка своего зельице, потерла бумагу, и буквы исчезли. Свела все слова, кроме подписей, потом взяла перо и написала новый договор.

Учинивши это, Маланья надела беличью свою шубку, пошла во двор, запрягла в сани лошадь, в сани сложила сначала гостя, потом дьячка. Сунула за пазуху Федьке договор, выехала за село до боярских хором, настегала коняшку и выпрыгнула из саней.

2

Они очнулись разом. Очнулись и схватились за головы — трещало, как на реке в ледоход.

Розовый на утреннем солнце мир не обрадовал. Снег полыхал алым. Как ни жмурь глаза, а все в них неспокойно, зайчики прыгают, хоть в сугроб полезай.

Схватившись за головы, они сообразили, что сидят в санях. Сани стоят посреди поля, в глубоком снегу. И тут они разинули глаза пошире и перекрестились. Лошади в санях не было. Сиганули из сатанинской повозки и увязли в снегу. И рассмотрели наконец картину страшную и удивительную. Снег перед санями был взбит и кровав. Кругом следы.

— Волки! — ахнул дьячок.

— И как они нас не сожрали? — перекрестился Федька Юрьев.

Ему было так тошно, что он обиделся на волков: могли слопать и не слопали.

— Ты дьячок? — спросил он, забираясь в сани и ложась, дабы унять кружение в голове.

— А ты наборщик! — вспомнил дьячок Иван. И тут встало пред ним вчерашнее: и пир, и торг — ведь продал Маланью-то!

С надеждой глянул на Федьку и увидал в Федькиных глазах, что и тот все вспомнил. Наборщик погрозил пальцем дьячку.

— Не отвертишься у меня! Жену твою возьму. Так и знай, косматый!

Дьячок, соображая, грустно теребил бороду. Углядел бумагу за пазухой у Федьки, и Федька ее углядел.

— Вот она, купчая. Черным по белому: «Я, Иван, сын Иванов, продаю самого себя наборщику патриаршему Федьке Юрьеву на один год, а он, Федька…» Чего? Чего?..

Дьячок Иван вырвал у него бумагу, прочитал и бросился в пляс.