Разбойница - [79]

Я стала разглядывать фото... Ну и клячи! Впрочем, вот эта, за номером семь, стоя на коленях, кажется, использует подвенечную фату довольно изобретательно!

Я вышла из темной будки на свет.

Я прошла три пустынных солнечных музейных зала — и оцепенела! В четвёртом плотный и задорный, такой же слегка мохнатый, как и он, мраморный старичок с добрыми рожками и копытцами небрежно вставил пальцы в кудри девы, распластавшейся у него на коленях в прилипшей мокрой рубашке. Она страстно подняла глаза на него, а он глядел вперёд весело и спокойно. Мол, «подожди, скоро вые...у — а пока дела!» Называется «Пан»! Пан-шин!.. Пан или пропал...

Как же я не видела этого раньше?! Впрочем, до музеев ли было?

Недавно я, вытряхивая мусорное ведро, нашла целую пачку любовных писем, и читала их, пока не замерзла: «Рома! Где же ты? Почему не пишешь — ты же всегда был так пактуален!»

Так вот: я тоже всегда была весьма «пактуальна»!

Как ни рви душу, а в семнадцать тридцать надо быть на борту. В обязанности старшего пассажирского помощника входит в частности и отвечать за то, чтобы все туристы вовремя вернулись на борт и повесили на доску у трапа свои номерки! Так... семь минут до отхода, а на доске ещё два пробела! Может, кто-то прошёл прямо в каюту и позабыл «повеситься»? Срочно объявить по связи! И надо же — слегка улыбнулась — номера «фо-фо-фо» и «ту-ту-ту»! В общем, жизнь любит повеселиться с теми, кто любит веселиться!.. Ну вот, отплываем, и все номерки, слава богу! Вытерла пот.

Треугольник между кормой, оттаскиваемой буксиром и причалом, всё расширяется. Все пассажиры в основном поддавшие, клубятся по четырём палубам кормы, вопят, смеются, фотографируют.

Эта операция «Ноев ковчег» придумана мной отчасти вместе с Аркадием и Максимом (подружились!). Деньги нашли они и отчасти отстегнул из своих закромов Аггеюшка, не выходя из тюрьмы. Идея «Ноева Ковчега» — собрать всю петербургскую элиту и слегка проветрить, а заодно и показать миру её... А заодно — тайная моя мысль — показать и мир им, чтобы они поняли: не в таком уж аду они живут, бывает и хуже!.. О! Запели! Впрочем, элита на то и элита: всегда стоит на ногах.

Кстати, тут не без моего участия и мой любимый писатель. Говорит он мало и неразборчиво — совсем не так, как пишет. Выглядит мрачно (впрочем, как он сам признался, лишь потому, что мрачных больше уважают). Разговаривая, он вроде бы как слегка отсутствует, думает о своём, но потом вдруг процитирует твою фразу так точно, как не помнишь и ты.

Естественно, тут и Аркадий, и «Ангельские голоса» с главным ангелом — моим сыном.

Помню, как пошатнулся Витя, когда мы стояли с ним на носу, выясняя отношения, и вдруг ко мне с криком «Мама!» кинулся прелестный, мальчик!

О!... Приятно закачало!

«Да ужасно! Ужасно», — всё повторяла я обрывок какой-то фразы, вдруг улетучившейся и оставившей лишь непонятный хвост...

«А чего, собственно, ужасного-то?» — вдруг подумала я.

Закачало ещё приятней!

С «ветром номер четыре» мы шли в Гавр — и Витя не появился ни вечером, ни ночью.

Собрав кое-что похавать, я, пригнувшись, карабкалась к нему на мостик. Ветер свистел. Иногда я вдруг замечала, что с дикими усилиями карабкаюсь по трапу, вдруг сделавшемуся на самом деле горизонтальным.

Витя стоял у локатора, рисующего быстрым лучом зелёный призрак изрезанных берегов. Небрит, глаза красные... Да... Не бодер.

— Ну, как там твоя элита? — спрашивает он, рванув угол бутерброда. — Блюёт?

— А как же! — весело отвечаю я.

— Без происшествий? — не поворачиваясь, спрашивает он.

Я молчу. Сказать? Три месяца уже вся дрожу, но сейчас, может быть, этот дикий шторм отвлечет его от бури местного масштаба?

— Тут, — я смущенно опускаю очи, — обнаружился... «заяц» один!

По моей интонации он мгновенно просекает всё, дико смотрит мне на живот, после — так же дико — в глаза.

— Надеюсь, я тут ни при чём? — слегка взяв себя в руки, произносит он.

Надейся, надейся... Сорок три года уже ему: на что ещё надеяться?!

Я сползаю по трапу, потом падаю спиной на стенку и, чтобы при обратном махе не вылететь за леера, цепляясь за верёвку спасательного круга, висящего на переборке, сажусь на белый рундук со спасательными жилетами.

Вот так вот, зайчик! — я глажу живот. — Долго же я бежала за тобой! Ну ничего. Для бешеной собаки семь верст не крюк!

Всё-таки добилась своего! Но чуть не погибла. Видимо, в сердцах капитан положил судно так, что я чуть не ссыпалась с рундука, еле удержалась!

Помню, как совсем уже тихо рассказывал Алекс, закрыв глаза:

— Помню, Америка, порт Балтимора, день святого Патрика! Мутная светло-зелёная волна, пиво в кают-компании специально зелёное, и всё зелёное! Эх! Была жизнь! — задохнувшись, он умолк. Я промакнула ему пот (через день дежурили с Эльзой, потом — вместе).

Снова кинуло. Его душа смотрела моими глазами. Всё зелёное — как сейчас. И тучи — зелёные, и солнце сквозь них — зелёное!

Совсем умирая уже, но чувствуя неловкость оттого, что расставаться на патетической ноте бездарно, с усилием произнёс:

— ...помню... в Греции были... там во всех лавочках... на каждом шагу... барельефы... из их раскопок... Во всех позах! С дымящимися ходили! Помню, отплывая, шутили... «Ничего нет в Греции... акромя эрекции!»