Разбойница - [76]

Все же ведь живут!! Вон — шофера радостно матерятся, крутя ключики...

Всего же семьдесят четыре года было ему!

Помню, рассказывал, как в самом конце войны даже успел послужить — совсем мальчишкой — в истребительном батальоне, состоящем из местных жителей, в городе Невеле, что ловили дезертиров, воришек. Помню, говорил, как его, как самого маленького и юркого, заставили ползти, да ещё с винтовкой, в песчаные норы, где спрятался якобы дезертир. Потея от страха, он полз в тесноте и темноте, словно в могиле, и потом, совсем уж испугавшись, выкрикнул «эй!» — и свод обрушился. Откопали еле живого. Сейчас, увы, не откопают!

Несват за рулём хмурит лоб: это он так здоровается!

В автобус лезут туристы, в основном старики: французские сенаторы, желающие погулять на немалые сенаторские отпускные и потому жутко придирчивые и занудные.

Встречаю их ослепительной улыбкой.

— Бонжур, мадам и месьё! Ту ле монд э бьен дорми? (Хорошо ли вы спали?)

Поехали. По шикарным палаццо Большой Морской полетели рябые солнечные пятна от наших стёкол.

Перед этим заскочила на секунду в офис, и Анна Сергеевна сообщила, поджав губы:

— Вас уже спрашивал какой-то моряк. Вот оставил записку.

«Будьте сегодня в восемнадцать на кладбище у него». Без подписи!

...Маньяк-извращенец?

Да, на кладбище не особенно тянет. Недавно хоронили на том же кладбище Тому, вернее, то, что от неё осталось. Её красавец — Пахомыч, как мы с ней звали его, — всё ждал престижной работы (типа «бармен на космическом корабле»), а сам каждую неделю покупал лучшую обувь, а Тома уже по локоть запустила руку в компьютер, я только жмурилась. Кроме того, Пахомыч всячески третировал сына Томы. Витольд с отчаяния ушёл из школы, вступил в какую-то секту. И когда Пахомыч совсем уже обнаглел и, загрузив своей обувью несколько грузовиков, отвалил, Витольд пришёл к Томе в каком-то трансе и с криком: «Ты изувечила мою жизнь!» — разрубил её на куски. Хоронили в закрытом гробу. Пахомыч, естественно, был одет безукоризненно... Что-то в подобном роде и мне предстоит в скором времени.

— А сейчас мы с вами покидаем аристократическую часть города и переезжаем на так называемую Петроградскую сторону — самый старый район...

Правда, при свиданиях с Аггеем (пока, к счастью, через решётку) я так и льну к стальным прутьям, будто так и млею — с размаху усесться ему на... колени.

Но — не верит. И правильно делает.

Ничего! Пусть отдохнёт, рассеется! А то слишком уж красовался своей обувью, слишком часто и близко подносил её к моему лицу!

Вспомнила вдруг, как на поминках Саши кореша пели его любимую песню: «...Выпьем за тех, кто командовал ротами, кто помирал на снегу, кто в Ленинград пробирался болотами, горло ломая врагу!..»

Никаких слез!

— Теперь мы едем с вами по так называемому Дворцовому мосту, видя чуть сзади Эрмитаж (все привстали обернулись: «О-о!»), справа, за рекой, с золотым ангелом на шпиле — Петропавловскую крепость, с которой и начинается история нашего города. Петр Первый поначалу планировал сделать центр города именно на Петроградской стороне, но потом почему-то переехал на другой берег, где впоследствии и появились роскошные дворцы (например, «Паншин палаццо»).

...Где мы то и дело демонстрируем гостям из-за рубежа нашу местную аристократию, порой составляем выгодные прожекты... а кого интересуют дворянки — вот в расцвете красоты и таланта доктор исторических наук Алла Горлицына!..

Я тоже не возражаю, когда меня называют «комтессе» (графиня) Паншина. Можно сказать, даже трижды графиня!

...После оставления Петром Петроградской — теперь снова Петербургской — стороны она надолго пришла в упадок, здесь были в основном огороды и избушки рыбаков, потом стали появляться ремесленные слободы, напоминают о них лишь названия улиц — Монетная, Оружейная, Зелейная (тут же неподалеку, на Зверинской, зародилось и моё ремесло).

...В девятнадцатом веке эта сторона постепенно становится излюбленным местом проживания зажиточной буржуазии и модной богемы. (Например, Сурен.)

...Недавно была у Сурена. Напились и молчали, не упоминая — о ком, но прекрасно всё чувствуя.

...Господи! Да сегодня же двадцать восьмое мая — день рождения Паншина! Отсюда и категоричность той странной записки. А он, интересно, помнит или хотя бы когда-то помнил мой день рождения?!

Как-то он слишком бойко распоряжается с того света моим временем!!

...Вот и поругались!

Его сын Максим довольно настырно преследует меня своими «максимами» типа: «Всё или ничего! Так больше не может продолжаться! Мы должны или соединиться или расстаться!» Почему «или»? «И»!

Доступно объяснила ему, что приезжать сюда и «начинать борьбу» здесь ему не следует, потому как жить с ним половой жизнью, согласно венчанию, можем только в той епархии, в этой, — ни-ни. Можем слиться только в трудовом экстазе. Макс, влекомый инстинктом, надо сказать, раскочегарился и вот даже раздобыл и прислал сенаторов — правда, несколько пыльных. Как и он.

Недавно приснился мне сон! Вспомнив, я даже подпрыгнула в кресле, чуть не прошибла в автобусе потолок. И такой сладкий!.. Мы лежим с Сашей рядом, голые, и в таком блаженстве, какого даже таким мастерам, как мы, удавалось достигать лишь изредка. Он уверенно и даже небрежно гладит рыжего встрепанного котенка внизу моего живота, потом вдруг говорит, улыбаясь: «Слушай!.. Я позабыл же тебе сказать! У меня же ещё сын есть!» «Нет-нет»! Пружиной вылетаю из койки...