Разбойница - [58]

А вот за отогнутой ветром занавеской суровые скалы Шотландии, поросшие сухим лиловым вереском, но на столе перед нами всё равно гора ярких фруктов: бананов, ананасов, груш!

Верблюд надменно плывет по пёстрому базару, обвешанный коврами, барабанами из тыквы, амулетами и роскошным оружием.

На белом катере мы, смеясь и пихаясь плечами, проносимся мимо суровых развалин серой шершавой крепости, отражённой в воде.

И усталые, счастливые, в шикарном лайнере летим назад, и стюардесса заботливо ставит перед нами поднос с ломтями ветчины, темными бутылочками и белым кофейником.

И снова мы в путешествии — стоим на трухлявой террасе бунгало, и шершавый огромный слон, выйдя из зарослей, протягивает к нам хобот за бананом, и мы радостно смеёмся.

...Ну что ж, на всём этом можно неплохо заработать!

На обратном пути в районе Валдайской возвышенности мы свернули с ним на просёлок и подъехали к бревенчатому дому, возле которого сгрудились кучей иномарки — в большинстве своём такие же «броневички», как и у моего возлюбленного.

И среди рубленых стен, за грубыми столами, сидели те же крепыши, что и всюду, — с небольшими лбами, но с большими плечами. К нам с поклоном подбежал половой в подпоясанной рубахе, с прилизанными маслом волосами.

— Чего изволите?

— Принеси нам всего, — бросил Аггей.

Пятясь и кланяясь, тот ушел.

— Сколько же ты заплатишь? Ты ж разоришься! — восхищённо воскликнула я.

— Не разорюсь — наоборот — поднимусь! — он гордо усмехнулся. — Это заведение я купил, так что все денежки — мне!

— Бедный! — чуть не воскликнула я.

Господи, все эти бутафорские рушники, паневы и коромысла — все это отдавало такой липой! Представляю, как всю эту «клюкву» презирали здешние жители! Никогда здесь не будет хорошо! Эти безлобые с тугими кошельками никогда не купят ничего настоящего, и они чувствуют, что всё в их руках — дешёвка! Сколько бы они ни платили за это, прелестного, весёлого, живого им не купить никогда!

— Возьми, пожалуйста, водки, — вдруг попросила я.

Он удивился, но заказал.

Я понимала, что мной дедулька расплатился с этими гангстерами, и, значит, он ещё хуже, чем этот. Но всё равно меня неудержимо тянуло отсюда — сейчас ещё войдут какие-нибудь гусляры, и я не выдержу и разрыдаюсь.

Может быть, дело было в том, что у меня пошли месячные.

Вместо гусляров вошла вдруг типичная тетя Паша в грязном халате, со шваброй и ведром и стала ляпать тряпку на половицы и тащить её, оставляя слой грязи.

— Сейчас её уберут, — играя желваками, проговорил Аггей.

— Ну почему же? Прелестная старушка! — пьянея, воскликнула я.

— Её уберут очень далеко! — бледнея, произнес Аггей.

— Чего расселся? Подвинься! — она взмахнула шваброй с намотанной тряпкой и несколько капель шлепнулись на его ослепительные брюки.

Старуху наконец увели. Но душа её совершенно неожиданно переселилась в меня. Раскачиваясь и размахивая перед его носом сигаретой, я говорила, что на самом деле за свои дурные деньги они и смогут купить только дрянь; никогда ничего стоящего они не купят: золото в их руках почернеет, а алмазы подёрнет муть. И за этот кабак он просто так отдал деньги неизвестно кому — всё равно это кабак не его, а этой вот тёти Даши и дяди Паши, и всё здесь будет так, как сделают на самом деле они, — а как они делают, мы видели только что! Он, сказала я, получает деньги ни за что и ни за что их отдаёт!

— Вот тут ты ошибаешься! — усмехнулся он. — Всё будет моим! Ты думаешь, я ездил в Москву покупать тюльпанчики или тебя шворить? Далековато будет! Вот! — он вытащил из кейса и пришлёпнул на столе красивую жёсткую, загибающуюся рулоном бумагу с гербом и печатями. — Тут — всё! Я хотел тебя вытащить от этого старика, надеясь, что хоть ты сможешь объяснить этому старому дурню, что ему пора!.. Но теперь он и так никто! — он снова хлопнул по бумаге. — Здесь — всё! — он бережно уложил её обратно.

Тут девушки в кокошниках стали подносить и с поклоном ставить в деревянных мисках редьку с маслом, редьку с квасом, тёртую редьку. Я смотрела на него и в его искажённом злобою лице вдруг прочла: никакой он не итальянец с рекламного буклета, бегущий краем моря, — он жестокий азиат — вон скулы.

— Зачем вы приезжаете сюда? — раскачиваясь на стуле, заговорила я. — Своими наглыми делишками вы только позорите свой народ! — не знаю, правда, какой именно, но попала в точку.

— Я здесь родился! — стиснув ровные белые зубы и побледнев, проговорил он.

— Где — здесь? В этом кабаке? — отозвалась я, продолжая нагло раскачиваться.

Вдруг стула подо мной не оказалось и я с размаху грохнулась на колени. Потом удар в ребро опрокинул меня набок.

«Только тот, кто носит ботинки «Парадайз», может бить ногами лежащих девушек!»

«Она хотела подняться, откинуться; но что-то огромное, неумолимое толкнуло её в голову и потащило за спину».

— Извини! Я погорячился! — он впервые открыл рот где-то уже под Любанью.

«Погорячился» — немножко не то слово. Но не будем придираться к словам.

Железный феникс

— Господи! Ну что же это за поколение такое?! — Алекс в отчаянии бегал по моей комнате.

Я лежала перед ним, как панночка из повести «Вий», бледная, прекрасная, вся в ранах и кровоподтеках и сплошь в цветах.