Разбег - [78]

— Разошлось ли, мама? — усомнился Акмурад. — Я сомневаюсь. И не только я. Артык, например, тоже сомневается — все ли золотишко отдал Советской власти мой дед? Не оставил ли половину богатства? Не передал ли эту половину тайком моему отцу.

— Как ты смеешь так думать? — Галия возмутилась, встала с дивана. — А Артык твой только и знает — заглядывает в чужие дворы, все смотрит — нельзя ли чего взять для колхоза. Это по-твоему, по закону?

— Сомневается Артык в искренности моего деда Каюм-сердара. Сомневается в искренности моего отца, вот и заглядывает. Каюм-сердар целые десятилетия грабил бедняков. Почему он не должен вернуть все до последнего — что взял?

— Эх, сын пропащий, — Галия горько улыбнулась. — Уж лучше бы ты совсем не приезжал, чем слышать такие оскорбления от тебя.

— Не беспокойся, через три дня уеду. И запомните вместе с отцом — убеждений я своих никогда не переменю. Вы никогда не увидите меня жалким обывателем, покрывающим старые грехи деда и отца. Я по-другому воспитан.

— Ладно, успокойся. — Галия принялась накрывать на стол. — Надеюсь, не откажешься от еды обывателей?

— После такого разговора, мама, у меня кусок может застрять в горле. — Акмурад встал и, увидев растерянность на лице матери, осекся. Смекнул, что надо как-то помягче, хотя и кипит в груди злость. — Мама, я пойду — мне некогда, да и не голоден я. — Акмурад надел фуражку и направился к двери.

— Ты что, сынок?! — взмолилась Галия-ханум. — Ты совсем одичал. Неужели родительский хлеб для тебя стал горьким? Поешь хотя бы, потом пойдешь.

— Хорошо… Ладно, — согласился Акмурад, садясь за стол. — Только и вы не попрекайте меня куском хлеба. За самовольство в женитьбе вы уже прокляли меня.

— Но это же Аман — сгоряча! Прости ему! Галия вновь села рядом с сыном.

— А ты сначала спроси у него — простил ли он мне? Нет, мама, не простил он мне и никогда не простит. То, что я высказал ему перед отъездом, — горькая правда. Он как жил в плену патриархальных обычаев и правил, так и живет. Для него главное мерило — родной отец, Каюм-сердар. Ради него он может поступиться чем угодно. Но мне не годятся их воззрения. На мне обрываются традиции патриархальщины. С меня начинаются новые традиции.

— Ешь, ешь, Акмурад. Плов вчера вечером готовила, но и сегодня он еще свежий. — Галия попыталась отвлечь сына от столь строгого разговора.

— Я воспитаю детей так, что они будут гордиться, своим отцом, — не глядя на мать, продолжал Акмурад. — Наш критерий воспитания — не белая борода родителя, а марксистско-ленинская честь и совесть.

— Ешь, ешь, сынок…

— Ты учишь женщин грамоте в интернате, мама. Ты, наверное, тоже задумываешься над тем, что я сейчас говорю?

— А как же, сынок. Честь советской родины — превыше всего, а потом не грех и об отце вспомнить.

— Вот именно — потом. — Акмурад положил ложку и встал. — Как хорошо, что ты понимаешь меня, мама. И ты, конечно, можешь представить — что будет со мной, если вдруг мне скажут: «Старший лейтенант Каюмов, у вашего отца обнаружены драгоценности, укрытые им от Советской власти!»

— Этого никогда не будет, сынок, успокойся. — Галия покровительственно, как ребенку, улыбнулась сыну. — Я очень хорошо знаю твоего отца. Да, он действительно, верен обычаям, но он никогда не поставит своего родного сына в неловкое положение.

— Уже поставил. Да и вообще, мне достаточно моего происхождения, — внушительно проговорил Акмурад. — Все знают, что отец мой сын арчина, а мать дочь какого-то татарского князька. Конечно, никто меня не корит родословной. Закон у нас очень справедливый — сын за отца не отвечает. Но если вдруг еще раз обнаружится у отца припрятанное золото, то жизнь мне покажется бессмысленной.

— Умоляю тебя, сынок, не думай о нас плохо. — Галия взялась за чайник. — Налить тебе?

— Нет, не надо. В двенадцать я должен быть у военкома.

— Ты придешь еще, сынок? Ты обязательно зайди перед отъездам.

— Обязательно, мама.

Галия обняла его и приложилась губами к щеке. Рукой она задела за верхний карман гимнастерки. Акмурад тотчас вспомнил, что в кармане у него фотография, на которой — он, жена и сын. Вынув фотокарточку, Акмурад протянул матери:

— Вот возьми, это мое семейство. Надеюсь, все будет хорошо и вы встретитесь со своим внуком.

Галия-ханум начала разглядывать фото, и Акмурад вышел.

В военкомате он почти весь день просидел над картотекой командиров запаса, выбирая наиболее подходящих людей для участия в летних маневрах. В картотеке были многие из тех, с кем Акмурад служил в туркменском кавалерийском полку — их-то в первую очередь и заносил он в свой полк. Многих знал с самого детства по Ташаузу, куда не один раз приезжал с отцом из аула Тахта. Отец почти до самого образования Туркменской Советской Республики держал в Тахта свою конюшню. У него было с десяток породистых скакунов и столько же жеребят. Одних коней он выводил на ташаузский базар и продавал, других — молодых — растил бережно и кропотливо, и потом тоже продавал. Нередко в дом отца приезжали знатные люди Ташауза. И не только Ташауза, но и более отдаленных мест. Однажды, — этот день Акмурад хорошо запомнил, — к отцу пожаловал сам Джунаид-хан с басмачами. Тогда Акмураду было лет шестнадцать, не разбирался он ни в политике, ни в людях, о жизни судил по разговорам сельчан — и смотрел он на главаря басмачей как на самого сильного человека. Джунаид выбрал для себя самого красивого коня, заплатил за него отцу, не считая, деньги. Отец потом восхищенно говорил: «Аллах бы и тот столько не заплатил!» Помнились слова матери: «Джунаиду жалеть нечего — он всю Туркмению ограбил, все золото собрал в свой мешок!» Акмурад в ту пору, безусловно, был на стороне отца. Гордился, молодой джигит — с каким ханом знается отец. И в двадцать третьем, когда Джунаид укреплял свои басмаческие отряды, Акмурад без спроса родителей ускакал с ним в пески. К счастью, недолго Акмурад служил этому волку пустыни. Во время налета на Хиву Джунаид потерял половину своих вояк: одни погибли от красноармейских пуль и шашек, другие попали в плен. В числе пленных оказался и Акмурад.