Райское яблоко - [37]

Теперь на Лизином удлиненном лице не было никакой краски. Она была бледной, с большими глазами и ртом, на котором от прежних фальшивых, нисколько не нужных улыбок темнели морщинки. До сегодняшнего дня Саше и в голову не приходило, что у Лизы так много седых волос. Сейчас оказалось, что много. Но это не все. Ведь сейчас оказалось, что и от их дружбы, поскольку она любимого мужа и не проверяла, не дергала, не обижалась, не мучила, а жили, как два белых голубя, просто сестрица Аленушка с братцем Иванушкой, – так вот: оказалось, что и от их дружбы, взаимной и вежливой, и от улыбки, спокойной и ясной, без всякой помады, от глаз ее чистых, глубоких, монашьих такою повеяло лютой тоской, такою угрозой и холодом смерти, что Саша совсем потерялся.

А Зоя молчала. Ну, что бы шепнуть: «Давай посидим хоть вон в сквере, на лавочке»? Один телефонный звонок, пустяки. И он бы, глядишь, согласился. Что сквер-то? Невинное дело, давай посидим. Она же ждала-выжидала. О старость! Не это ли шутки твои да оскалы? Но тут же он весь загорался. Где старость? Какая вам старость? Мужик – ого-го! И кровь в нем играет, и плечи широкие. Теперь, в наши дни, шестьдесят, даже с гаком, нисколько не старость, а самый расцвет. Вот ехал в субботу в троллейбусе утром, и девушка рядом стояла. Как роза! Глаза голубые, ресницы пучками, а ногти такие, что и непонятно, какая перчатка налезет? И он встрепенулся, очки быстро снял и ей уступил у окошечка место. Приятно так поговорили дорогой. Дала телефон. Архитектор, живет рядом с цирком. Есть мама и папа, но оба в отъезде. Всю ночь просыпался – звонить или нет? Хорошая девочка, имя чудное. Да, имя какое-то странное – Эльва. А может, поскольку живут рядом с цирком? Там, в цирке, сплошные ведь Эльвы да Мальвы.

А утром опять вышел завтракать в кухню. Сидит его Лиза. Чужой не узнал бы. Седая, в каком-то цветастом халатике. А ноги худые-худые, все в венах. Подумал – спустил в унитаз телефончик. Прощай, моя Эльва, другого найдешь.

Главное, он ведь не знал того, что у Лизы сейчас на уме. Лежит она рядом с ним ночью в кровати. Укрыты одним одеялом. Конечно, касаешься хоть ненароком. Бывает, погладит слегка по щеке. Бывает, и он ее нежно притиснет. Но больше – увы – ничего. Спать, спать! Спать крепко, скорее забыться от грусти! Скорее в загадочный мир сновидений! В какие-нибудь вечно юные кущи!

С Лизиного освобождения прошло три месяца. В конце концов слабохарактерный Саша не выдержал, поехал за советом к бывшему однокласснику, а ныне священнику в славном Безродье отцу Непифодию. У отца Непифодия была, правда, кроме хорошей, добротной и с банькой-пристройкой избы на селе, квартира в Москве, в самом центре столицы, и там Непифодий, бывало, спасался от слишком уж сильной народной любви. В эту квартиру, вернее сказать, небольшой особнячок в одном из переулков неподалеку от Патриарших, удрученный и растерянный Саша направился утром, еще до работы, поскольку отец Непифодий взял себе за правило ложиться с заходом солнца и подниматься с благословенным восходом его. Однако не дойдя шагов двадцати до Большого Козихинского, Саша был остановлен толпой пожилых, гораздо старше, чем он сам, людей, которые с мрачными и насупленными лицами, взявшись под руки, шли ему навстречу.

– На митинг? – крикнул ему крепкий и величавый старик, напоминающий русского витязя своей узкоконечной и высокой вязаной шапкой. – Становись в ряд!

– Какой еще митинг? – спросил растерявшийся Саша.

– А то ты не знаешь! – с торжественной злобой ответил старик. – Сносить собрались Долгорукого!

– Кого?

– Долгорукого, князя!

– Зачем?

– А известно зачем! Теперь все по-новому, американскому! Гостиницу строить решили! На князевом месте! На русской кровинушке! Давай, говорю, становись!

– Да я по другому здесь делу…

Мрачные протестанты остановились прямо перед Сашей и задымили ему в лицо папиросами.

– Вот так у нас все, – жадно взвизгнула женщина с седыми косицами на голове. – Одни внуков нянчат, плевать им на Родину, другие гуляют до самой могилы, по бабам гуляют, и хоть бы им хны! А Родина… Эх! – И она грустно плюнула, попавши себе на белесый сапог.

Поскольку идущие на митинг стояли и не двигались, то Саше пришлось сделать нерешительный шаг влево, чтобы обойти их со стороны проезжей части.

– Да стой! – закричал витязь в шапке. – Ведь ты не чечен! Ведь по роже видать, что русский, и дед твой был русским, и прадед! Идем с нами к мэру! Тут судьбы решаются!

Саша покачал головой и, не отвечая, почти побежал в сторону Большого Козихинского. Толпа защитников покойного князя Долгорукого, не обращая на него больше никакого внимания, мерным и крепким шагом продолжила свой путь.

У самого особнячка бывшего одноклассника Саша остановился, чтобы отдышаться.

– О Господи! – чуть ли не вслух сказал он. – А я-то считал, что ведь это моя одна головой от несчастий поехала! А тут вон ведь сколько народу! И все сумасшедшие, а на свободе!

Он вытер потный лоб носовым платком и позвонил. Дверь отворила немолодая прислуга отца Непифодия Таисия, монашенка, которая по доброй воле взяла на себя труд вести домашнее хозяйство у недавно овдовевшего священника.