Рай – это белый конь, который никогда не потеет (ЛП) - [13]

Тогда я сделал тот рисунок там, на доске. Это была гора с домиком, типа горной хижины. Там была тропинка. Открытка была красивая, и я точно срисовал ее на доску, белым мелком, накладывая тени, играя немного на контрасте между чернотой доски и белым мелком. Тогда он, время от времени прерывая урок, говорил: «Минутку, я хочу посмотреть, что делает Челентано». Он подходит и говорит: «Молодец, у тебя красиво получается. Продолжай, так ты отвлечешься от глупостей, которые иногда устраиваешь в классе». Ну, и я продолжал делать рисунок. В конце я сказал: «Господин учитель, я закончил рисунок, хочешь его посмотреть?» Он поставил меня за доской, и вот он пришел посмотреть на рисунок с обратной стороны и сказал: «Это мы должны показать и остальным». Он позвал двух ребят, они повернули доску, и он сказал: «Молодец Челентано! И горе тому, кто сотрет этот рисунок без моего разрешения. Поэтому, если хотите писать на доске, пишите на другой стороне». И, помню, этот рисунок оставался там весь год.

Без места

Самая важная вещь, которой научила меня мама, это быть справедливым. Она научила этому не только меня, она стольких этому научила, каждого! Пожалуй, даже тогда, когда ее реакция была бурной и приводила к ошибке. Однако, причина, по которой это случалось, была крайне важной, и потом, у нее была крепкая вера, которая казалась землетрясением, когда так проявлялась, сметая все. Но она сметала все, чтобы кое-что привести в порядок. Всегда, с кем бы она ни говорила, всегда было это самое чувство справедливости и, в самом деле, я столько раз не понимал причины дружбы с некоторыми людьми, которые видели ее, хорошо, если два-три раза, один-два раза, и потом все время к ней приходили. Я думал: «Но почему? Какого черта им надо? Почему она вызывает такую любовь? Только и твердят: «Я пришел к твоей маме»». Из-за того, что я это бесконечно слышал, я понял одну важную вещь: «Очевидно, она умеет нападать на людей, не нападая на них». Помимо всего прочего, она была очень остроумна. Всегда смеялась, всегда была готова смеяться. И подшучивать.

Мне вспомнилась одна важная вещь, то есть важная для изображения того, что происходит в мире. Мой дядя Амедео, которого я любил всем сердцем, и он меня обожал, он тоже называл меня землетрясением, когда я был маленьким. Он был братом моего папы и жил в Апулии. Однако он часто бывал в Милане и жил по два - три месяца у нас. Потом уходил. Он был бродягой. У него не было родины, скажем. И в семье, среди родни считалось, что он с заскоком. Он был отличным парикмахером и отличным музыкантом. Мандолинистом. Он гениально играл, и чистейшая правда, что его приглашали американцы, давали большие деньги и предлагали работу на год. А он сходил один вечер, другой, потом плюнул и больше не пошел, не показывался больше, ушел, уехал.

В общем, он всегда был таким. И мама рассказывала, что, когда я родился, и нужно было меня окрестить, она была против того, чтобы он стал моим крестным, потому что есть примета, что тот, кто крестит, передает свой характер крестнику. И она говорила дяде Амедео: «Не хочу, чтобы ты его крестил, потому что ты без места, - говорила она, - и если будешь крестить его ты, он получится похожим на тебя». В общем, она была против, пока он не сказал: «Ты не можешь отказать мне в этом, я считаю очень важным крестить этого мальчика». Мой дядя звал маму «старуха я-я». Я никогда не понимал, почему, но думаю, что «я-я» - это деревенская старуха вроде ведьмы. И правда, что, иногда, я говорю Клаудии: «Клаудиа, ты как старуха я-я». В общем, крестил меня он. И, должен сказать, что, наверное, если есть во мне некая сумасшедшинка, то я получил ее от него. Очевидно, мама была права. Хотя я думаю, что мама была намного более сумасшедшая, чем он. Эта сумасшедшинка проявлялась у нее в кройке, в поведении, то есть она переходила, внезапно, от, не знаю, от гнева к смеху, забывая то, что случилось мгновением раньше. И моя абсурдная составляющая в песнях, в фильмах, в монтаже, думаю, что происходит от этого. Но еще я похож и на папу, потому что у меня было двое родителей, из которых один был сильный, стойкий и мужественный, это мама, другой же был трусоват, это папа. И вся папина семья состояла из трусов. Мой дядя Амедео тоже. Папа, например, завидев мышь, запрыгивал на стол и пронзительно кричал: «Я поймаю ее», но та убегала. У меня тоже бывает и то, и то. Столько раз я находил себя в ужасном страхе, и столько раз знал за собой огромное мужество, и поэтому ясно, что во мне они смешались, эти вещи.

Цирюльник или певец

Однажды мы, я и мама, пошли проведать Джино Сантерколе и его сестру, которые находились в пансионе в Аффори, потому что в доме не было денег. Мы ждали снаружи, сидя на камне, часа посещений, и мама, странным образом, вдруг говорит: «Ты, когда вырастешь, должен заняться двумя делами. Или одним, или другим: стать или певцом, или цирюльником». «Нет, певцом – нет, никак. Я не умею, не знал бы с какой стороны начать, и потом, я никогда не пел. Это вы все поете». Потому что они, вся семья, пели: мама, сестра. И еще: «И потом, мне не нравится петь». «Ладно, ничего страшного, если не будешь певцом, станешь цирюльником». «Почему цирюльником?» «Потому что, - отвечает она, - если ты хорошо владеешь бритвой, как твой дядя Амедео, а он был артист бритвы, когда он брил, знаешь ли, собирались со всего района, чтобы побриться у него. У него, - продолжает мама, - была легкая рука. Ремесло нужно изучить хорошо, довести его до искусства. Если владеть им виртуозно, можно даже стать богатыми. И тогда ты никогда не умрешь от голода, у тебя все будет хорошо».