Рай без памяти - [47]

А темнота впереди вдруг сгустилась огромной тенью доисторического ящера, чиркнула спичка рядом, осветив открытую дверь темной стальной кабины, и голос Шнелля сказал: «Оливье первым, ты за ним, я замыкаю». Мы сели, дверь щелкнула, как в «Москвиче» или «Волге», и что-то под нами двинулось, бесшумно увлекая нас по дороге. Кабина была просторна: в центре ветрового стекла прямо передо мной отчетливо виднелась пристрельная щель, открывавшаяся нажимом рычага сбоку. «По команде „Стреляй“ открывай огонь, — предупредил Шнелль, — даже если не видишь цели. Ясно?» — «Ясно». Мы ехали не слишком быстро, километров пятьдесят в час, не больше, электричества в кабине не было, а спичка освещала лишь темную гладь стекла и металла — никаких указателей, приборов, часов, даже руля я не обнаружил. «Вот так и сидим, как крысы в норе, — сказал вдруг Шнелль. — Понадобится — вылезем, а то и отсюда пощелкаем». Что он подразумевал, о чем беспокоился, я так и не понял. Оливье молчал. Работенка, надо думать, была не из приятных. Что-то тяжелое, непонятное, пугающее угнетало, как ночная прогулка по кладбищу. В воскресших покойников не веришь, а почему жуть так и подхлестывает — не знаешь. «Трусоват был Ваня бедный…» Очевидно, в каждом человеке это заложено.

И тишина… Сквозь броню кабины не доносилось ни звука — ни хруста брошенной на дорогу ветки, ни шелеста листьев на ветру, ни шума мотора — да и был ли мотор? — даже шуршания шин. Но опытный Шнелль все же учуял что-то неладное. «Приглядывайтесь, парни. Ничего не видите?» А мы видели только черные тени леса, подступавшего к дороге, и россыпь звезд на небе. «Что-то с машиной впереди, по-моему», — забеспокоился Шнелль. «Неужели видишь?» — «Догадываюсь». Машина почти без толчка остановилась, причем мы тоже скорее догадались об этом, чем заметили. Шнелль открыл пристрельную щель, и в тишину ворвались глухие голоса издали, а где-то впереди заржала лошадь. «Кажется, фургон раздевают», — шепнул Шнелль и шагнул в темноту: дверь, должно быть, уже открылась, хотя я ничего, кроме клубящейся темноты, не видел. «Оливье, со мной! — скомандовал Шнелль откуда-то снизу. — Ано считает до пятнадцати, потом жмет на гашетку. Бей под углом вниз по ногам, по ногам…» Тишина и темнота поглотили обоих. Я сразу сообразил: под прикрытием моего огня из машины, когда они смогут подойти ближе, у них все шансы на внезапность и сокрушительность нападения. Вероятно, они даже смогут стрелять в упор. А в кого стрелять? В «диких» или в беглецов из Майн-Сити? Не об этом ли говорил на экзамене Корсон Бойл? Но с кем я? И зачем тогда считать до пятнадцати? Сразу, сейчас, немедленно! И предупредить этим замысел Шнелля. Я не раздумывал. Открыл огонь, но не вниз, а вверх, не по ногам, а по кронам деревьев, очередь за очередью, истошно, бессмысленно. «Может, поторопятся, поспешат, — с надеждой подсказывала мысль. — Есть же у них лошади, есть оружие. Только бы успеть до подхода Шнелля». Я снял палец со спускового крючка и вслушался. Где-то впереди ржали кони, кто-то кричал. Потом хлопнул выстрел, другой, застрекотал автомат. Затем все стихло. Кто кого? Каюсь, я ждал с холодным потом на лбу. И не только на лбу — даже ладони вспотели.

Чьи-то сапоги застучали рядом. Шнелль, уже не понижая голоса, сказал:

— Идиот. Я же приказал считать до пятнадцати. Медленно, не торопясь. Ты только спугнул их.

— Где Оливье?

— Ранен.

— А они?

Шнелль сплюнул — я даже услышал звук плевка на подножке.

— Двоих мы сняли, остальные ушли. Разберем завал.

Минут пятнадцать мы разбирали завал на шоссе с помощью патрульных с подошедшей машины. Охрана фургона, напоровшегося на засаду, была перебита. Шнелль принял наиболее разумное в этом положении решение. Легко раненного Оливье он положил рядом с собой, а меня посадил в машину, оставшуюся без охраны, и отправил в город с напутствием:

— У тебя будет только одна остановка — с ближайшей заставы я передам в Би-центр. Сгрузишь и обратно. Повтори.

Я повторил.

Дверца новой кабины захлопнулась, и повторилось все с самого начала: ночь, беззвучное скольжение по стекловидному покрытию, бег черных теней за стеклом, немигающие звезды на небе. «Больше ни одного выстрела, что бы ни произошло», — подумал я вслух и закрыл глаза. А когда открыл их, в ветровом стекле отражалась цепочка уличных фонарей: фургон сворачивал на широкую улицу, должно быть, американского сектора, потому что слепые окна верхних этажей где-то высоко-высоко таяли в ночи. Я узнал их по тоненьким и тусклым линеечкам доходившего до них и умиравшего в них света тех же газовых фонарей, которые позволяли мне видеть улицу. На всем ее протяжении она как вымерла — даже постовых полицейских не было видно. Какой страшный удел жить все ночи под угрозой комендантского часа, как во вражеской оккупации! Я вспомнил призрачную ночь в Сен-Дизье во время парижского конгресса три года назад. Неужели «облакам» так понравилась эта чернота обезлюдевших улиц? Или же это создание такого же черного человеческого разума? Я уже ничего не понимал.

Машина остановилась в конце улицы у здания, напоминавшего тюрьму или форт. Трехметровый каменный или бетонный забор, наглухо пригнанные ворота и часовые у пропускной будки только дополнили подсказанное памятью сходство. Ворота открылись, однако без моего предупреждения, и пятидесятитонная махина, никем и ничем не управляемая, довольно ловко, даже с каким-то изяществом, проскользнула во двор. Фонарь осветил открытый пролет в здании, плоскую тележку на рельсах и полицейских в таких же, как и мой, золотогалунных мундирах.