Raw поrно - [34]

Ухожу в душ мыться — возвращаюсь — ее нет. Кричу, зову, ищу — не отзывается. В квартире нет и слабого признака ее пребывания. Исчезла точно так же, как появилась — внезапно и непредсказуемо. В отместку мне или на память, прихватила с собой мой самый лучший лифчик.

Первое время я ужасно на нее злилась. Мне хотелось осыпать ее ругательствами. Обвинять в дурном своем настроении. Но за что мне было ее укорять? За то, что она захотела двигаться относительно собственной жизненной орбиты? Ведь только в этом была ее вина.

Я скучала по ней не неделю и не две, а много больше. Она была неотделимой от меня частицей, которая пропала, оставив одну. Оставив страдать.

Два года спустя я неожиданно с ней встретилась. Пьяной она была — в стельку. Стояла около таксофона, хотела, вероятно, кому-то позвонить, но нарушенная алкоголем координация движений не позволяла. Я пришла ей на помощь — за нее опустила монетку. Она медленным движением подняла голову, посмотрела на меня — свою благодетельницу. Узнавание меня было также — медленным:

— А, ты, — наконец-то сказала она. И вдруг уткнулась мне в плечо и заплакала.

Слезы ее были горячими, как кипяток. Обжигающими. Целуя ее левый висок, вдыхая душок ее сладковатого парфюма, смешанный с перегаром, я думала о том, что, сбежав от меня, она была права. Вопреки всем моим желаниям она никогда не смогла бы даровать мне ни счастья, ни покоя. Ровно так же, как и не могла бы взять это у меня. Сколько ни сжимай ее в объятиях, сколько ни впивайся в ее губы — безрезультатно: ни радости, ни умиротворения. Ни для нее, ни для меня… Ошибка… мутная, неясная, лишенная драматургии и всяческого смысла.

ЖЕРТВА ТРЕТЬЯ

Было приблизительно часа три ночи. В рубрике «Лидеры» в онлайне я неожиданно обнаружила Виталия Шадхова. Он был психологом. Одно время он снискал кратковременную популярность, написав книжку об особенностях взаимоотношений полов. Книга эта была поверхностной, вторичной и пустой, но вышла она в то время, когда общество испытывало неутоленный, волчий аппетит к данной теме. Потому какое-то время автор щедро купался в лучах славы и выглядел настоящим гуру в подобных делах. Его приглашали на радио и телевидение, его именем пестрели газетные и журнальные статьи. Потом, как водится, все успокоились. Автор же ничем более интересным не разродился, и о нем забыли.

В настоящее время Шадхов был стар, а потому мог быть мудр — так я наивно посчитала. В анкете своей он сообщал, что вот уже как три года был вдовцом. От потери близкого человека он — немало страдает, но не отчаивается. Познакомиться хотел с парнем-девушкой от 18 до 60 — с любым интересным человеком. В качестве резюме он дежурно и мажорно восклицал: «Жизнь — прекрасна!»

Настроение мое в тот поздний час было полно и надежды и отчаяния одновременно. Мне вдруг сентиментально показалось, что Шадхов сумеет меня понять. И я впервые за весьма долгий период написала то, что по-настоящему в тот момент думала:

«Зачем вы врете: сами же знает, что жизнь — это дерьмо! Кого вы здесь надеетесь встретить — бодрых и отзывчивых? Здесь лишь закомплексованные, запутавшиеся в себе, никчемные и ущемленные дураки, для которых высшей мерой понимания мира является собственное ограниченное и кастрированное мнение.

Я — молода. Выгляжу так, что Клаудия Шиффер и Наоми Кембелл могли бы быть моими служанками. Но я — подыхаю от одиночества! Нет, в физическом смысле я не одинока. Вокруг меня всегда кто-то невнятный, в большом количестве. Быть наедине с самой собой мне — комфортно. Но изнутри меня сжирает пустота. Мне некому отдать скопившуюся нежность. Я не знаю, почему так получается и кто мне начертал такую глупую судьбу: все, в кого я по-настоящему влюблялась, от меня бежали. Почему? Только не говорите мне тысячу раз слышанные общие фразы, дескать, я выбираю не тех в качестве объекта обожания».

Ответ на мое послание пришел незамедлительно, но содержание этого ответа меня расстроило:

«Нет, что вы, я не буду говорить вам общих фраз. Я вас сейчас уже боюсь. Виртуально. А вы говорите о реальных встречах. Могу понять, почему многие убегают от вас. Я их понимаю, вот я — человек выдержанный, а — убегаю! Желая вам, конечно, самого доброго. Я же всем людям этого желаю».

«И после этого вы претендуете на звание психолога?»

«Нет, что вы, что вы, я ни на что не претендую! Еще раз вам всего доброго», — ответил мне Шадхов.

Следите за движением моих пальцев — на белой облупившейся стене я буду тень воссоздавать и оживлять ее: час дня и переулок узенький, запруженный машинами. Осень ловко расправилась с листвой: голые ветви — для этой поры вполне нормальные — банальные и черные — пахнут, должно быть, обычным запахом мокрой коры. Но чувствую я не уныние: привкус надежды на нечто, простите за пошлость, «пикантненькое» настырно скребет мое ждущее пряностей нёбо. Лет пять или пару назад в подобные минуты бесцельной прогулки внимание мое скорее всего привлечено было чем-то неодушевленном, к примеру разлапистой и уродливой ветвью дерева, опасно нависшей над крохотным и нелепым домишком, и воображение мое — прихотливое — стало бы жадно выглядывать на той ветви драконью чешую и ноздри, от которых смрадное должно исходить дыхание. И сам дом меня немало бы позабавил — строение его нелепое — крохотный квадратик с округлой пристройкой и окна маленькие, с дребезжащими стеклами, промеж которых юркие скользили сквозняки. Но ныне не это: иное меня привлекает — около кованых ворот у этого самого неказистого домишка стоит щуплый, не знаю скольколетний, юноша (монашек, послушник, прислужник — опять-таки не знаю). Нелепо одетый (точностью названия его одежды также себя утруждать не желаю), обеими руками держит фанерную коробку с прорезью для монет. Некрасивое лицо паренька щедро украшено налетом глупости и затаившимся бахвальством. Глаза он старается держать распахнутыми, с выражением — «наивно», какая-то заученная препротивная улыбка снисхождения прозрачной гадиной вертится на его тонких губах. Ветер, осенний, промозглый, треплет подол его платья. Несчастное существо — с узким личиком подхалима, изнуренный тайным онанизмом и изъеденный собственной глупостью — блеклый самец вида человечьего. Образ его, что был на самом деле — нейтральным, казался мне в тот час — нестерпимым.