Равнодушные - [82]

Глава двадцать третья

В напечатанном на первой странице воскресного нумера «Нового времени» объявлении о кончине Бориса Александровича Горского, последовавшей после «краткой, но тяжкой болезни», панихиды были назначены два раза: днем — в час и вечером — в восемь.

За четверть часа до первой вечерней панихиды покойник был переложен в белый глазетовый гроб (по третьему разряду) какими-то довольно жалкого вида, плохо одетыми и с испитыми лицами людьми, от которых разило водкой, — под наблюдением агента бюро похоронных процессий, молодого человека в приличном черном пальто и с цилиндром в изогнутой не без претензии на изящество грязноватой руке с поддельным брильянтом, с бритым веснушчатым, веселым и плутоватым лицом, которое тотчас же приняло серьезно-торжественное выражение, как только агент увидал в полутемной маленькой и холодной часовне, освещенной лишь несколькими восковыми свечами паникадила, за свечкой у большого, во всю половину стены, образа спасителя, — Леонтьеву, Ордынцева, Скурагина и трех артиллерийских офицеров, товарищей покойного, напрасно старавшихся быть печальными. Хотя они и любили Горского и жалели его, но все трое были так молоды, так жизнерадостны, что вид покойного не мешал им, после двух-трех минут воспоминаний о нем, тихо и сдерживая из приличия веселость, говорить о журфиксе у какой-то интересной барыни, куда они должны были ехать с панихиды и рассказать, между прочим, о романической причине смерти Горского.

Когда гроб поставили на катафалк и лица, перекладывавшие покойника, вышли, не зная, к кому из присутствовавших обратиться с просьбой на чай, — две сестры милосердия, ухаживавшие во время болезни за Горским, поднялись к гробу и, перекрестившись, заботливо и старательно, с бесстрастно-покорными лицами, занялись покойником, чтобы устроить и его и всю обстановку у гроба как можно лучше и порядливее.

Они выровняли покров, расправили его кисти, вложили в желто-восковые руки с отросшими вялыми ногтями на плоских пальцах почерневших конечностей небольшой образок, переданный им Леонтьевой, осторожно, с какою-то особенной почтительностью приподняли и положили на середину подушки сплюснутую у висков голову и, оглядев, все ли в порядке, хорошо ли лежит покойник, снова перекрестились и, сойдя с возвышения, бесшумно отошли к стене, чтобы остаться на панихиде.

Тогда к гробу поднялась Вера Александровна с цветами в корзинке и сделала из чудных роз и ландышей рамку, среди которой утопала голова. Муж и Ордынцев подавали новые корзины цветов, и Вера Александровна усыпала ими весь покров. Затем положила два венка: один от нее, другой — роскошный венок, неизвестно кем присланный и несколько раздражавший Леонтьеву, вследствие чего она, вероятно, и поставила его у ног.

Часовня мало-помалу наполнялась знакомыми покойного. Многие из них подходили к Леонтьевой, жали ей руки и молча отходили к стене. Разговаривали совсем тихо. Только порой выдавался громкий голос одного из трех молодых артиллеристов и, словно бы сконфуженный, внезапно понижался до шепота или смолкал.

Уж было десять минут девятого, а батюшка не приходил.

Леонтьев обратился к сестрам с просьбой послать за ним сторожа часовни. Одна из сестер вызвалась сходить сама и, словно бы извиняясь за опоздавшего священника, объяснила, что, верно, что-нибудь важное задержало, если батюшка опоздал.

В эту минуту в часовню вошла совсем молодая и миловидная девушка, видом похожая на горничную, в шляпке, в ватном дешевеньком пальто и в очень стареньких перчатках. В руках у нее был небольшой, но очень красивый венок из живых белых роз и лилий.

Бледная, взволнованная и сконфуженная, с красными от слез глазами, пала она ниц перед гробом и залилась слезами. Потом поднялась к гробу, взглянула, перекрестившись, в лицо покойника и с воплем припала к нему.

— Кто это? — спросил Ордынцев у Веры Александровны. — Вы знаете?

— Горничная меблированных комнат, где в прошлом году жил Боря… Не думайте чего-нибудь, Василий Николаич. Это была трогательная и безнадежная привязанность к брату, которая потом настолько овладела бедной девушкой, что брат должен был переменив квартиру… Вот эта простая, необразованная девушка не чета той, из-за которой лежит бедный Боря! — прибавила вдруг с озлоблением Леонтьева.

И, словно бы желая объяснить причину его, Вера Александровна прибавила:

— Я только час тому назад читала дневник Бори… Я вам дам его прочесть, и вы увидите, что за развращенная, равнодушная ко всему и ко всем эта Козельская… Какие ужасы описывает брат!.. И что она с ним делала!.. И вот такие убийцы остаются безнаказанными… Они еще, наверно, гордятся делом своих рук… Ведь из-за нее погиб мужчина… Это, в глазах еще многих, аттестат неотразимости…

Вера Александровна вытерла слезы и прерывающимся от озлобления и горя шепотом продолжала:

— О, что за развращенная и злая эта девушка, погубившая Борю!.. Тот боготворил ее, а она… Она каждый день ходила к нему, чтобы отдаваться, как животное… Получила свое и ушла… Ей становилось скучно… и она не скрывала этого… Вы понимаете, как все это действовало на брата?.. Какая гнусность!.. И в то утро, когда он, влюбленный, окончательно потерявший голову от ее ласк, потребовал решительного ответа, выйдет ли она за него замуж, она… расхохоталась… Она прямо сказала, что он для нее слишком глуп… Ее отношения к нему — одна физиология и больше ничего… Не нравится ему это… что ж?.. Она больше не придет… Она найдет менее сентиментального любовника, который не будет ныть… А ведь вы знали Борю, Василий Николаевич? Знали его восторженность?