Равнодушные - [71]

Только у Сампсониевского моста он нашел плохонького извозчика и минут через десять тихой езды, продрогший и озябший, остановился у подъезда небольшого трехэтажного дома. В глухом переулке не было ни одного извозчика. Только лихач стоял у подъезда, дожидаясь кого-то.

— Подожди меня. Через десять минут выйду! — сказал он извозчику и вошел в подъезд.

Швейцара не было. Ордынцев поднялся по лестнице, скудно освещенной керосиновыми фонарями, наверх и позвонил. Молодая, чем-то озлобленная кухарка отворила дверь и раздраженно спросила:

— Кого нужно?

— Студента Петрова.

— Нет его дома!

И она хотела было захлопнуть двери, но Ордынцев остановил ее и попросился войти и написать записку.

Кухарка неохотно впустила Ордынцева и ввела его в крошечную комнатку, занимаемую студентом.

— Пишите, что вам нужно. Вот тут на столе есть бумага и перо.

Ордынцев не сразу мог написать озябшими пальцами. Наконец он написал Петрову приглашение побывать у Никодимцева и просил передать записку немедленно, как вернется Петров.

— Ладно, скажу! — резко сказала кухарка.

— Однако вы сердитая! — промолвил, подымаясь, Ордынцев, чувствуя, что недостаточно еще согрелся.

— Поневоле будешь сердитая! — ожесточенно ответила кухарка.

— Отчего же?

— А оттого, что я одна на всю квартиру. Все прибери да подмети, и все хозяйка зудит… А тут еще то и дело звонки. Комнаты-то все студентам сданы, ну и шляются к ним, и они шляются… Отворяй только. А ноги-то у меня не чугунные. Так как вы думаете, господин, можно мне быть доброй? — спросила она.

Ордынцев принужден был согласиться, что нельзя, и, извинившись, что побеспокоил ее, вышел за двери.

И в ту же секунду из дверей противоположной квартиры вышли его жена и Козельский.

Несмотря на густую вуаль, Ордынцев отлично разглядел жену. Он встретился с ней, так сказать, носом к носу.

Она немедленно скрылась в квартиру. Вслед за ней вошел и смутившийся Козельский, и двери захлопнулись.

Ордынцев машинально подошел к двери, никакой дощечки на ней не нашел и, постояв несколько секунд у дверей, стал тихо спускаться по лестнице.

— Так вот оно что! — наконец произнес он, словно бы внезапно озаренный и понявший что-то такое, чего он прежде не понимал.

Он сел на извозчика и велел везти в больницу, взглянув предварительно на рысака.

«А еще хвалилась своей безупречностью… старая развратная тварь!» — думал, полный презрения к жене, Ордынцев, и многое ему стало понятным. И ее наряды, и ее посещение журфиксов Козельского, и эти даровые билеты на ложи, получаемые будто бы от знакомой актрисы, и кольца, и ее кокоточный вид.

А он-то в самом деле верил, что она безупречная жена, и еще считал себя перед ней виноватым!

«Подлая! И что мог найти в ней хорошего эта скотина Козельский! — мысленно проговорил Ордынцев, испытывая невольное ревнивое чувство к любовнику своей давно нелюбимой жены и в то же время какое-то скверное злорадство, что она, несмотря на свою осторожность, попалась-таки со своим любовником. — Видно, у них там приют для свиданий, и, конечно, Козельский оплачивает свои удовольствия ласкать эту жирную, подкрашенную и подмазанную даму».

Но что было главнейшим источником злости Ордынцева, так это то, что он был в дураках, когда верил ее патетическим и горделивым уверениям в супружеской верности и выслушивал сцены, разыгрываемые именно на тему об ее добродетели.

О, если б он догадывался об этом раньше! Он давно бы оставил эту лживую и порочную женщину, не считая себя виноватым, что она страдает без любви, как она говорила.

«Не бойся, не страдала!» — подумал он.

И семейка Козельских, нечего сказать, хороша! Отец-то каков? А эта барышня, из-за которой гибнет молодой человек! А эта Инна, уловившая в свои сети бедного Никодимцева. И ведь нет средств удержать его от гибели. Он верит в нее, потому что влюблен в нее и потому что она умно проделала комедию раскаяния. Она, наверное, она сама имела бесстыдство познакомить Никодимцева со своим прошлым, рассчитывая на эффект собственного признания.

Так мысленно поносил Ордынцев женщину, с которой говорил раза два и которую не знал, а судил понаслышке и, главным образом, по злоязычным словам своей жены. Полный ненависти и презрения к Козельскому, он готов был теперь ненавидеть всю семью его несравненно сильнее, чем до только что бывшей встречи с женой.

Ему хотелось рассказать об этом кому-нибудь, чтобы знали, как лжива эта женщина. Но когда он вошел в больницу и поднялся в коридор, то все его злые мысли рассеялись при виде Веры Александровны, стоявшей, уткнувшись головой в стену, и глухо рыдавшей.

Ордынцев понял, что все кончено.

— Тотчас после причастия умер! — шепнул ему Скурагин.

— Спокойно?

— Совсем. Он, кажется, и не сознавал, что умирает…

— А об той… о Козельской что-нибудь говорил?

— Ни слова. И после одного ее посещения видеть ее не хотел.

Ордынцев позвал Веру Александровну домой. Она тотчас же покорно согласилась ехать вместе с Ордынцевым. Скурагин остался, чтобы посмотреть, как перенесут тело покойного в часовню, и это почему-то подействовало очень успокоительно на Леонтьеву.

— Побудьте, голубчик, с ним, пока его не вынесут! — сказала она, крепко пожимая Скурагину руку в знак благодарности.