Равнодушные - [63]

— Так ты меньше работаешь? — переспросил Ордынцев.

— Меньше.

— Тот-то ты словно помолодел и глядишь молодцом, Давно, брат, пора тебе не изнывать над своими бумагами, от которых никому не легче… Однако сперва о деле. Ведь я зашел к тебе, по дороге в свою каторгу, больше по делу,

— В чем оно?

— Устрой одного молодого человека, если можешь.

И Ордынцев стал рассказывать, как молодой человек, окончивший университет и с медалью, вот уже год как ищет место и не может найти, не имея протекции. Везде обещали только иметь его в виду, но от этого ему не легче. Ему необходимо место и немедленно. У него на руках мать и сестра и кое-какой случайный заработок.

— У нас в правлении пристроить его нельзя. Гобзин меня не терпит…

— Твой молодой человек провинции не боится?

— Он поедет куда угодно.

— Так я его устрою на полторы или на две тысячи. Пришли его ко мне, и пусть подает докладную записку.

— Спасибо. Доброе дело сделаешь.

— И одного нового чиновника? — проговорил, усмехаясь, Никодимцев. — А теперь идем в кабинет, Василий Николаевич. Поговорим…

— А на службу?.. Уж скоро десять, — сказал Ордынцев, взглянув на часы. — Да и тебе, верно, надо перед службой заняться…

— Опоздаешь полчаса, не беда. В кои веки зашел… А я сегодня в департамент не поеду.

Они перешли в кабинет и уселись в креслах. Никодимцев позвонил и, когда явился Егор Иванович, приказал никого не принимать.

— Ну, рассказывай, как ты живешь, как тянешь свою лямку, Василий Николаевич?

— Лямку тяну по-прежнему, а живу один с Шурой…

— А остальная семья?

— Здесь… На старой квартире… Ты ведь знаешь, что моя семейная жизнь была не из особенно приятных… И им и мне лучше, что мы живем отдельно и не стесняем друг друга… Давно бы пора прийти к такому исходу, но… характера не хватало… Зато теперь, Григорий Александрович, я ожил, хотя и пришлось вечерние занятия взять. Жалованье все я отдаю семье… Так надо было придумать дополнительный заработок!..

— Сколько же ты нарабатываешь вечерними занятиями?

— Рублей сто, сто двадцать пять. Нам вдвоем хватает. А к Новому году наградные нам выйдут… Значит, еще пятьсот рублей… Да и старик Гобзин обещал прибавку… Мы с Шурой и будем богаты… Как видишь, теперь я жаловаться на жизнь не могу… Насколько возможно, я счастлив… Я не один… Я спокоен у себя дома. Я не вижу своей жены.

— А я хочу, Василий Николаевич, на старости лет попытать счастья! — вдруг проговорил Никодимцев.

— Какого?

— Жениться.

Ордынцев изумленно и испуганно взглянул на Никодимцева. Тот густо покраснел.

— Ты находишь, что поздно? — спросил он.

— Какое поздно?.. Ты еще молодец молодцом и жил всегда монахом… Не поздно, а…

— Что же? Договаривай.

— Страшно.

— Почему именно страшно?

— У тебя ведь требования от брака серьезные… Тебе нужна не только жена, более или менее приятная, тебе нужен друг, товарищ, который понимал бы тебя, разделял бы твои стремления, сочувствовал бы твоим идеалам… Не так ли?

— Ну, конечно… Иначе это не брак, а свинство.

— Я это свинство вполне прошел, и видишь ли результат? О, если б ты знал, какой это ужас, когда вместо сочувствия ты встретишь глухое противодействие, когда вместо любимой женщины ты увидишь тупую и лживую тварь… А ведь перед свадьбой все они более или менее ангелы… Все они приспособляются… А ты к тому же жених блестящий… Одно твое положение чего стоит… И в будущем… пожалуй, министр?..

— Ничего в будущем, Василий Николаевич, ну ничего! Министром я не буду, да и не желал бы им быть! Ты прав, я изверился в плодотворность своей миссии… Но зато я познал счастье жизни… И та женщина, которой я сегодня сделаю предложение, не похожа на нарисованный тобою портрет. Она именно не лжива и была слишком несчастна потому, что не встречала порядочных людей около себя. И ты знаешь эту женщину, которая совершила переворот в моей жизни…

— Кто она?

— Пока это между нами… Слышишь?

— Ну, разумеется.

— Инна Николаевна Травинская…

Ордынцев чуть не ахнул.

Эта красивая и умная веселая барынька, пользовавшаяся скверной репутацией, эта посетительница ресторанов, окруженная весьма пестрыми молодыми людьми, и вдруг избранница такого чистого и целомудренного человека, как Никодимцев!

Ордынцев молчал, не решаясь сказать, что он думает о Травинской, — с таким восторженным благоговением произнес Никодимцев это имя, — и только пожалел своего ослепленного приятеля, влюбившегося в одну из представительниц ненавистной ему семьи Козельских.

Противен ему был и Козельский, этот равнодушный ко всему, кроме наслаждений, эпикуреец и делец, прикрывающий громкими фразами свои вожделения; отвратительна была Татьяна Николаевна, из-за которой лежал в больнице брат Леонтьевой, его лучшего друга, и более чем несимпатична была Инна Николаевна, жившая с таким мужем, как Травинский. Одна только Антонина Сергеевна возбуждала в Ордынцеве некоторое сочувствие.

— Инна Николаевна, значит, разводится с мужем?

— Да. Она уж уехала от этого негодяя и живет у родителей… Что ж ты молчишь, Василий Николаевич? Ты, конечно, не одобряешь моего выбора?..

— Не одобряю. И если б знал, что ты послушаешь меня, сказал бы: не женись на Инне Николаевне… Ты ее не знаешь…