Равнодушные - [10]

«Больше жить вместе невозможно!» — пронеслось в голове Ордынцева.

— Невозможно! — прошептал он.

И эта мысль значительно успокоила Ордынцева. Ему казалось, что жена теперь обрадуется такому исходу… Через несколько дней он переговорит с ней или напишет. Если она захочет, если ей нужно, он и на развод с удовольствием пойдет… Вину возьмет на себя, конечно.

«О, если б она только захотела!»

Ему не сиделось в этом постылом кабинете. Какая теперь работа? Его тянуло вон из дома. Хотелось отвлечься, поговорить с кем-нибудь, отвести душу.

В эту минуту двери тихо отворились, и в кабинете показалась Шурочка, грустная и испуганная, со стаканом чая в руках.

— Вот тебе, папочка, чай! — нежно проговорила девочка.

Она поставила стакан на стол и хотела было уйти, но, увидавши слезы на глазах у отца, подошла к нему и, прижавшись, безмолвно целовала его руку, обжигая ее слезами.

— Ах ты, моя бедная девочка! — умиленно прошептал Ордынцев, тронутый лаской.

И с порывистой страстностью прижал к своей груди девочку и осыпал ее лицо поцелуями, глотая слезы.

— Милая ты моя! — повторял Ордынцев, чувствуя, какою крепкою цепью держит его это милое, дорогое создание. — Спасибо за чай… Я не буду пить… Я ухожу.

Взволнованная, чутко понявшая эти ласки отца, Шурочка проводила его в переднюю.

Пока Ордынцев в передней одевал пальто, из ближайших комнат доносились долбня гимназиста и звонкий голосок Ольги, напевавший цыганский романс.

Они слышали, конечно, бешеный крик отца, знали, что был «бенефис», как они называли крупные ссоры между родителями, и не обратили на него особенного внимания.

Только Алексей, штудировавший для реферата, который собирался прочесть, Ницше, брезгливо пожал плечами и решил, что если он женится, то жена не посмеет мешать ему заниматься.

— Ну, прощай, Шурочка!

— Прощай, папочка! Развлекись, голубчик! — заботливо напутствовала отца девочка и улыбалась заплаканными глазами, запирая за отцом двери.

Глава третья

I

У Козельских «вторники».

К чему у них «вторники», и притом с хорошими ужинами и дорогим вином, этого, пожалуй, не могли бы объяснить ни его превосходительство Николай Иванович Козельский, ни супруга его Антонина Сергеевна.

Если для Тины, незамужней их дочери, пикантной блондинки двадцати трех лет, то это было совершенно напрасно.

Тина не раз говорила, что для нее вторники совершенно не нужны. Она и без вторников найдет себе мужа, если захочет. Но она не такая дура, чтобы захотеть и получить какое-нибудь сокровище вроде Левы, от которого сестра не знает, как отделаться.

Не доставляли особенного удовольствия эти вторники и родителям.

Николай Иванович нередко ворчал, что они дорого стоят, а постоянно жаловавшаяся на нервы Антонина Сергеевна находила, что они утомительны и доставляют ей много хлопот.

И тем не менее вторники продолжались. И Козельский любезно напоминал «добрым знакомым» и особенно молодым женщинам не забывать вторников и старался, чтобы «фиксы» были и многолюдны и оживленны и чтобы на них был «гвоздь» в лице какой-нибудь известности или знаменитости.

Этот вторник обещал быть особенно интересным, Дали слово приехать: директор департамента Никодимцев, восходящая звезда на административном небосклоне, которой опытные астрономы предсказывали большое восхождение, модный баритон Нэрпи, переделавший на благозвучную фамилию свою ординарную: Нерпин, и молодая пианистка, уже получившая титул «известной».

В девять часов большая квартира Козельских на Сергиевской была освещена a giorno[5].

«Чертог сиял», хотя был еще пуст.

Недавно вставший после часового сна и только что окончивший туалет Козельский сидел в своем большом роскошном кабинете у письменного стола и подпиливал ногти на холеных, изящных руках с длинными, породистыми пальцами. На мизинце правой руки был большой изумруд. Обручального кольца его превосходительство не носил.

Несмотря на свои пятьдесят два года, это был еще очень моложавый и красивый, крепкий и здоровый мужчина среднего роста, ширококостный и плечистый, но не полный, с большой, хорошо посаженной головой, покрытой густыми, сильно вьющимися, темно-каштановыми волосами без намека на седину. Небольшая, выхоленная, душистая бородка клинышком скрадывала широковатость его умного и добродушного лица, свежего, совсем почти без морщин, с мягкими, несколько расплывчатыми чертами. Добрые, бархатные, карие глаза усиливали впечатление добродушия и с первого же раза располагали к Николаю Ивановичу, не заставляя подозревать в нем ни лукавства, ни предательства. Очень уж мягко и ласково глядели эти глаза.

Он был очень элегантен в своем рединготе из какой-то необыкновенно нежной, слегка пушистой ткани, сидевшем на нем с безукоризненностью, которая свидетельствовала и о заботливости Николая Ивановича о своем костюме, и о мастерстве знаменитого лондонского портного Пуля, у которого Козельский одевался.

Ослепительные стоячие воротнички сорочки были повязаны черным модным галстуком. На рукавах блестели маленькие брильянты. Тонкий аромат «дикой яблони», любимых духов его превосходительства, исходил от его представительной, барской фигуры. Невольно думалось, что Николай Иванович был баловнем дам и что эти сочные, чувственные губы, над которыми были пушистые усы, с поднятыми вверх концами, на своем веку сорвали немало поцелуев и еще ими интересуются. Недаром же его превосходительство так заботится о своем здоровье и боится сделаться стариком слишком рано.