Раубриттер (IV.II - Animo) - [44]

Гиены хохотали так, что на них чуть шкура не лопалась, а Вольфрам часто утирал слезу — Ржавый Паяц как тюремщик владел столь обширным арсеналом издевок и садистских шуток, что мог бомбардировать ими Гримберта с утра до ночи — к вящей радости прочих «офицеров» и скучающих гиен.

— Эй, мессир! — взывал он вкрадчиво, — Уж простите нас, сирых, что доспех вам попортили. Это мы не со зла, звезды так сошлись. Чтоб загладить свою вину, мы с ребятами вам новый изготовили, из цельного куска коровьего кизяка, «Великий Бздун» называется. Извольте сейчас примерить?

Легко изображать мученика. Легко играть роль рыцаря в беде, который, наперекор злой судьбе, сносит издевательства недругов. В конце концов, как ни сильна боль, она уязвляет лишь тело, но не достоинство. Гримберт оказался лишен такой возможности. «Смиренные Гиены» не смотрели на него как на пленного рыцаря, скорее, как на никчемного болвана, угодившего в распахнутую ловушку. Они высмеивали его внешний вид и аппетит, его предков и их кровосмесительные связи, подчас в таких подробностях, что Гримберт был вынужден грызть пальцы, чтобы сдержаться.

Мессиру Анхенберду не приходилось иметь дело с таким унижением. Как и мессиру Морелю. Как и мессиру Гийому, прозванному Сиятельным Львом Парижа. Ни одна из записей из церковного информатория не говорила о том, как пристало вести себя рыцарю в такой ситуации, чтобы не потерять своего достоинства.

Поэтому Гримберт делал то, что было в его власти. С трудом отогревая коченеющие ладони дыханием, вновь и вновь прикладывал их украдкой к холодной земле, силясь ощутить в ее стальной толще едва заметную дрожь. И ощущая лишь неуверенный отзвук собственного едва бьющегося сердца.

* * *

Шестой день. Это был шестой день. Он знал это только потому, что острой щепкой делал глубокие царапины на собственном предплечье, ведя нехитрую летопись. Едва ли эту летопись станут штудировать в последующих веках так, как он сам штудировал повествования о героях былых времен.

Гримберт Туринский, Рыцарь Помойной Ямы.

Дни были заполнены насмешками и болью, а ночь холодом и сомнениями, отчего календарь причудливо исказился, а ход времени сделался странным и запутанным. Часы словно играли в чехарду, прыгая друг через друга, как проказливые пажи, и выстраиваясь самым непредсказуемым образом. Иногда он тщетно пытался понять, уставившись невидящим взглядом в зенит, отчего сейчас утро, если только что был вечер или отчего на небе солнце, если еще недавно там плыла луна…

Шестой день. Седьмого он не увидит, понял Гримберт. Сойдет с ума и удавится на собственной цепи. Или же начнет грызть зубами землю к восторгу «Смиренных Гиен», для которых сделался подобием домашнего питомца.

Пусть убьют. Пусть вытащат жилы и повесят прямо на них.

Он согласен был терпеть боль, терпеть холод, который сделался ему привычен, терпеть насмешки, которых больше не замечал. Но только не неизвестность.

— Господин Вольфрам! — крикнул он, задрав голову, — Господин Вольфрам, я, Гримберт Туринский, хочу поговорить с вами!

Должно быть, ночевки на морозе и скверная еда повредили голосовые связки — его голос дребезжал, как траки изношенной гусеницы, от былой мелодичности не осталось и следа. Надо думать, отец будет очень расстроен, он отдал немало золота на учителей, учивших Гримберта петь под арфу и терменвокс…

Нет, подумал Гримберт, куда сильнее он будет расстроен, если наследник Туринской марки так и сгинет со света. Разве что какой-нибудь лесник через пару лет принесет ему сверток с обгрызенными костями, все, что зверье оставит от его тела после того, как с ним вдосталь порезвятся рутьеры.

— Господин Вольфрам!

Из глубин своей проклятой ямы он не видел лагеря, но научился ориентироваться по доносящимся звукам, многих из Гиен узнавая по отзвукам шагов. Небрежные шаркающие шаги, приближавшиеся к яме, не могли принадлежать ни закованной в сталь Блуднице, ни музыкально двигающемуся Олеандру. Только самому Вольфраму.

— Что это наш гость запел едва свет?

— Певчая порода, господин Вольфрам, — тут же проскрежетал своим железным горлом Ржавый Паяц, — Дайте-ка мне раскаленный железный пруток да его пяточки, он у меня так запоет, что графские соловьи будут что твои петухи!

Гиены с готовностью загоготали. Но Вольфрам, как ни странно, остался серьезен.

— Чего тебе, мессир рыцарь?

От одного этого слова сделалось хуже, чем от всех скверных шуточек Ржавого Паяца. Точно в душу вывернули целую бочку испражнений.

— Я хочу поговорить с вами лицом к лицу, как с… с честным человеком и христианином.

Рутьеры наверху взвыли и не смогли заткнуться даже после того, как на них рыкнул рассерженный Бальдульф. Должно быть, Вольфрама Благочестивого нечасто так именовали.

— Вот как? — отозвался наконец тот, — Учитесь, свиньи, как излагаться надо! Сразу видно, благородный господин, не вам чета… Ну что ж, сморчок, давай поговорим. Вытаскивай его, Паяц.

Прежде чем Гримберт успел спохватиться, цепь на его горле задребезжала, напряглась и вдруг натянулась так, будто за работу взялись, тысячесильные гидравлические приводы замковых ворот, приводящие в движение подъемный мост. Он попытался упереться, но не тут-то было. Его мгновенно оторвало от земли, едва не сломав шею, и потащило вверх, заставляя отчаянно упираться в земляную стену руками. Несмотря на то, что подъем длился едва ли дольше секунды, наверху он тут же повалился на землю, всхлипывая и ощупывая собственную шею. Ему не раз приходилось наблюдать, какие пляски устраивают в воздухе висельники, нелепо дергая ногами, но он никогда не думал, до чего это жуткое ощущение.