Раубриттер (IV.II - Animo) - [2]
Гримберт, едва не упав, метнулся в сторону, пытаясь подражать «Убийце», выполняющему маневр уклонения и движущимся нарочно нестабильной траекторией, затрудняющей противнику уверенное баллистическое поражение.
Ах, дьявол.
Скверно, скверно, скверно.
Настигнут понял он, ощущая обжигающую, как серная кислота, горечь, выступившую из каких-то обнажившихся душевных желез. Настигнут и растерзают прямо здесь. Просто выхватят беззвучно свои черные проклятые ножи, оскверненные кровью невинных, и…
Говорят, в лесных чащах иногда находят страшных деревянных идолов. Эти истуканы вытесаны из дуба и своими примитивными, выточенными из дуба, ликами, напоминают проклятых еретических божков, запрещенных Святым Престолом много веков тому назад. Вот только не всегда они состоят из одного только дерева. Отцовские егеря болтали, что иногда попадаются идолы совсем другого рода. Деревянная у них лишь сердцевина, зато все другое — уши, глаза, зубы, волосы, даже языки — сплошь человеческое. Иные болтали, что многие язычники сами добровольно делаются донорами для своих божеств, даруя им собственную плоть. Другие — что в дело идут те несчастные, кого пленили еретики, причем смерть их обставлена самым неприятным и болезненным образом, а ритуалы, которые им приходится пройти перед ней, и того страшнее…
На миг ему представилось что-то жуткое. Стоящий на опушке леса деревянный истукан, слепо глядящий в холодную ночь пустыми глазами. Его, Гримберта, глазами. С высунутым из деревянной пасти языком. Его, Гримберта, языком…
Мысль эта, страшная мысль, превратившая пищевод в одну огромную, чистейшего льда, сосульку, придала ему сил. Наполнила вены жгучим адреналиновым пламенем, от которого едва не начали тлеть изнемогающие, работающие на пределе, мышцы.
Еретическое отродье…
Всех — огнеметами…
Под корень, чтоб ни уголька, только зола…
Прочь. Прочь. Прочь.
Он уже слышал преследователей, слышал хруст снега под их ногами, слышал ликующие возгласы и исторгнутые гнилыми глотками проклятья. Время от времени кто-то стрелял ему вслед, но стрелял, должно быть, то ли наспех, не уперев аркебузу в плечо, то ли больше для острастки, чтобы нагнать на беглеца страху — на голову ему сыпались обломки коры и перебитые пулями ветви.
На миг он едва не поддался инстинкту, не превратился в безумное, ищущее лишь спасения, существо, одержимое бегством и не способное мыслить.
Как тот нищий, вспомнил он. Жалкий бродяга, которого его пажи, сами отчаянные шутники, встретили возле маркграфского дворца и заманили к нейро-корректору, пообещав целый двойной денье. Бродяга, польстившись на серебро, слишком поздно понял, какой фокус с ним сыграли. Смеха ради пажи выжгли ему добрую половину миндалевидного тела[2]. Он выжил, но разум его, заключенный в высохшем теле человекоподобного пугала, более не был разумом человека, лишившись каких-то важных нейронов своего естества. Это было воющее от смертельного ужаса существо, мечущееся подобно дикой крысе, мочащееся под себя и исторгающее такие вопли, будто оно вживую ощущало, как душа его, отделенная от тела, корчится в адских котлах.
Шутка вышла забавной, пажи покатывались со смеху, наблюдая за тем, как от одержимого ужасом безумца бросаются врассыпную дворцовые слуги, как он испуганной летучей мышью бьется о стены и воет от ужаса. Но испортил ее Аривальд. Молча отнял у кого-то из шутников колесцовую пистоль и одним выстрелом размозжил бедолаге затылок, избавив от всех страхов разом. А потом молча ушел, ни на кого не глядя.
Это было чертовски грубо с его стороны, испортить такую хорошую шутку, Гримберт даже обиделся на него, но быстро простил — он никогда не мог долго злиться на своего оруженосца…
Теперь он понял, что это такое — терять рассудок от ужаса. Ощущать, как все мысли съеживаются, пытаясь раствориться без следа, предоставив телу, руководимому древними, как Святое Писание, инстинктами самому искать спасения.
По снегу не уйти. Слишком быстро настигают. Он слышал гортанный хохот преследователей, делающийся все громче и громче, подстегивающий его дюжинами хлыстов. Длинноногие, привыкшие двигаться по глубокому снегу, еретики покрывали гораздо большее расстояние, чем он. Это означало — минута, самое большее — две.
— Стой! — рявкнули сзади, и не на каком-нибудь еретическом наречии, а по-франкски, — Стой, шкура, не то резать буду!
В этот миг ему и открылось спасение. Перепуганный до смерти разум вдруг вернулся, точно птица в брошенное гнездо, в свою обезумевшую оболочку, неся с собой оливковую ветвь спасительной мысли.
Чаща. Они не смогут преследовать тебя в чаще.
Там сплошные ветви, корни и шипы. Там мало снега, по которому они так ловко двигаются на своих лыжах и снегоступах, и еще там чертовски мало места. Это значит, худосочный сопляк вроде него получит преимущество. Оторвется. Завоюет себе дополнительные минуты жизни. Если, конечно, не повиснет, задохнувшийся и пронзенный шипами, в ледяных объятьях Сальбертранского леса…
