Растут стихи - [2]

И ты идёшь, ослепше и молчаще,

Взгляд поднимая к лицам фонарей.

И снег идёт, бессмысленно хрустящий,

Всё холодней, всё дальше, всё быстрей.

я не могу так больно говорить

здесь только осень жёлтый свет снаружи

растерянные листья тихо кружит

и тускло спят по лужам фонари.

Руслан Сидоров А помнишь, как апрельской ночью

Там, где в траве лежал велосипед,

Скамейка — два пенька, доска меж ними;

Где паровоз классический сипел

И проносился мимо в млечном дыме;

Где сросся со скворешней старый клён,

Опавший осенью, поздней — заледенелый;

Где думал, что влюблён (и был влюблён);

Где снег ложился, белый, белый-белый,—

Там всё по-прежнему: лежит велосипед,

Под клёном двое мнутся неумело,

Скворешни с паровозом только нет

И белый-белый снег — не белый.

* * *

Я вспомнил: мне снились опята

И кто-то такой молодой,

Ни разу ещё не женатый;

Я вспомнил, как первый ледок

На лужах, на жёлтых лужайках

Хрусталиком звонким хрустел;

Опята в лукошке лежали,

И ветер свистел в бересте.

Я вспомнил гранат костяники —

Холодный и кислый огонь,

И кедры, и пихты меж ними,

И воздух, сцежённый тайгой;

Замшелый и влажный валежник,

Дворец муравьёв в полный рост,

И золото солнца прилежно

Рассыпалось в рос серебро.

Я вспомнил: он шёл, притомившись.

Калёную воду в реке…

Я многое вспомнил, помимо

Когда это было…

…и с кем.

* * *

Всю ночь курил и вслух бранился,

Бросая недочитанный журнал,

Чтоб осушить глаза. И начинал,

Точнее, продолжал. Супец варился.

По-русски. В русской печке. Сам собой.

Всё закидал. Поставил. Утром кушай.

Роман же продолжался. Про любовь,

Про нас с тобою. Будто кто подслушал.

Как будто кто со свечкой подсмотрел.

Как будто в душу кто залез и вынул

Заначки все (ну хоть бы половину).

Всю ночь горел, как шапка на воре.

Всю ночь курил, тихонько матерясь.

Роман же хэппи-эндом завершился.

Ну слава богу! Это не про нас.

Супец готов. Наваристый, душистый.

Январь 2003

Неброский блеск луны и снега

Как незатейливый мотив

Молчания — земли и неба.

И лес заслушался… Затих.

Свет серебра — неслышный голос,

Жемчужный отсвет — диалог.

Лишь бархат бересты колонн

Волнует тишину и холод.

Стоящий посреди зимы

Перед зачётом вне предмета

Берёт у вечности взаймы

Уроки холода и света.

* * *

Что бесхарактерность? — пространство, а характер

Лишь линия в пространстве. И кораблик,

Что по дуге торопится до порта,

Допустим, будет первым мастер спорта.

Бесспорно, предостаточно — но всё же

Сама возможность, что представить можем

Прибытье в порт, сам порт, портовый город,

Портвейны, порно или же другое:

Библиотеки, залы, оперетту…

Пойти туда и взять с собой вот эту;

Потом семья, потомки… делать дело,

Рост знанья, состоянья, билдинг тела…

Вот чёткая и честная черта

Из точки в точку. Точка. Пустота.

Ведя дугу в пространстве: «А что, если б» —

Что я могу? Я солипсуюсь в эллипс.

* * *

Из нас собрали батальон,

Мне дали старый «ундервуд»,

Шинель без розовых погон —

Таких давно уже не шьют.

Мы прошагали на перрон,

Оркестр сыграл нам бодрый туш,

И юный ротмистр Бальмонт

Нёс романтическую чушь.

И мы заполнили вагон,

И «брехунок» оповестил,

Что поезд на Парнасский фронт

Отходит с третьего пути.

Ходили фляжки по рукам,

И пахло в тамбуре травой.

Седой полковник Мандельштам

Молчал нам о передовой…

Прошли года, а не война —

Кто вышел в чине, кто погиб,

А кто сказал: «а на хрена?»

И от своих побег к другим.

Передовая, тишина…

Парнасский фронт ночами тих,

И поседевший старшина

В хрущёвке тесной пишет стих.

Он собирает свой призыв

В опавших памяти листах.

Не удержав хмельной слезы,

Строфу он составляёт так:

«Из нас собрали батальон,

Мне дали старый «ундервуд»,

Шинель без розовых погон —

Таких давно уже не шьют…»

* * *

Сирень сизокрыла, и семь голубей —

Как крупные гроздья под ней понарошку,

Щекотно клевали от булочки крошки

С ладони моей и ладошки твоей —

С той розовой, ласковой, узкой ладошки,

Которую только что дождь целовал.

Неделя для счастья — достаточно долго,

Особенно если живёшь однова.

Тебе было только шестнадцать тогда.

Недетская женственность, опытность крови.

И ночь, разметавши, срывала покровы,

И снова взрывалась сверхновой звезда.

Семь дней, семь ночей и четырнадцать зорь,

Лазоревых зорь сизокрылой сирени.

Неделя для счастья светлей и воскресней

Бракованных лет, обручённых слезой.

Сирень сизокрыла, и семь голубей

Щекотно склевали от булочки крошки,

И плыли по лету в плену тополей

В ладони — ладонь.

Нет — в ладони ладошка.

* * *

Отдыхаю в деревне, варю картошку

Да вдыхаю озон с табаком вперемешку.

Забываю город, работу, более

Того, я забыл про горе.

Каждым утром по лесу бегаю кроссом.

Пахнет августом, армией и берёзой.

Без будильника точный подъём в полшестого.

Идут на выпас коровы,

И мычат, и чешут бока об заборы,

И хозяйки кладут хворостины с прибором.

А в тумане — знаешь, как голос гулок…

Подъём. Ровно в шесть — бегу я.

У меня под участком течёт речушка,

И как только из лесу возвращусь я —

Два ведра на грудь, в самом лучшем смысле,—

Разом усталость смыли.

И такой мажор, будто это — счастье.

Заварю покрепче и выпью чая.

И такая вкусная первая «Прима» —

Даже не знаю прямо…

Денег нет, но нет и проблемы, что покушать:

В огороде растёт любая петрушка.

Сигарет и чаю привёз бессчётно,

Книги есть, а чего ещё-то?

А потом мне расскажет своё Бертран Рассел.