Растоптавший бабочку Брэдбери - [7]
— А рецепт?
— «А рецепт» с завтрашнего дня, сегодня мне надо в себя прийти… Прессу, свежую и обязательно старую — за как можно прошлое время. Сделаешь?
— Сделаю — такого «добра» хватает!
Старый Фриц Юнгер, очень любил читать! Правда, из экономии покупал только старые газеты и журналы, но «этому» — потерявшему память и, такие сойдут.
— Жду после обеда — не забудь, — напоследок сухо напомнил его племянник, поднимаясь в свою уже прибранную служанкой комнату на мансарде.
Рисунок 7. «Pour le Mérite» — высшая награда Германии в годы Первой мировой войны.
«Попав в незнакомое место, первым делом обследуй территорию»! Хотя, плотно позавтракавшего Эрика Юнгера реально плющило, он первым делом обыскал своё уже прибранное и проветренное служанкой Петрой жилище.
Кроме одежды, всякой бытовой мелочи и документов, он нашёл ордена своего реципиента. Их было пять: «Железные Кресты» двух ступеней, «Орден Королевского дома Гогенцоллернов. Рыцарский крест с мечами», золотой «Нагрудный знак за ранение»… Ну и, «Голубой Макс» — обиходное названия ордена с французским названием «Pour le Mérite» (За верность) — высшая награда Германии в годы Первой мировой войны.
Наградные листы к орденам, подтверждали вывод, сделанный им после обследования «собственной шкуры» — давали эти «кресты», не «за просто так»:
«Его Величество Кайзер присуждает Вам Орден за Мужество. Поздравляю Вас от имени всей дивизии.
Генерал фон Буссе».
— Геройский был парень, этот Эрик Юнгер! — сказал он вслух с ноткой одобрения и даже восхищения, — один в один, как тот — Эрнст Рубель, коим я совсем недавно был…
Среди бумаг нашлась довольно-таки пухлая рукопись — частично отпечатанная на печатной машинке, под названием «Стальной шквал».
— Так ты у нас ещё и, «поэт»…, - промолвил он, задумчиво перебирая страницы.
У него была привычка, прежде чем перейти к серьёзному чтению, прочитать конец книги. Если он понравился — начинал читать с самого начала. Вот и сейчас:
«…Вставай, приятель, мы уходим!» Я проснулся в мокрой от росы траве. Сквозь свистящую автоматную очередь мы ринулись обратно в нашу траншею и заняли оставленную французами позицию на опушке леса. Сладковатый запах и застрявший в проволочном заграждении сверток привлекли мое внимание. В предрассветном тумане я выскочил из траншеи и очутился возле съежившегося французского трупа. Сгнившее тело рыбьего цвета зеленовато светилось из разодранной униформы. Обернувшись, я в ужасе отпрянул: рядом со мной, у дерева, примостилась какая-то фигура. На ней была блестящая французская кожаная куртка, а на спине — все еще набитый до отказа ранец, увенчанный круглым котелком. Пустые глазницы и редкие кисточки волос на черно-коричневом черепе выдавали, что передо мной был мертвец. Другой сидел, перекинув туловище через колени, будто его внезапно сломило. Вокруг лежали еще дюжины трупов, сгнивших, оцепенелых, ссохшихся в мумии, застывших в жуткой пляске смерти. Французы месяцами выдерживали такую жизнь возле павших товарищей, не имея возможности их похоронить…
… Мы перепрыгнули через несколько окопов и наспех вырытых кусков траншей. Как раз когда я находился в прыжке над одним, более тщательно вырытым окопом, сквозная пуля ударила меня в грудь, подбив, как дичь на лету. С пронзительным криком, в звучании которого из меня, казалось, выходила сама жизнь, я несколько раз крутнулся и грохнулся на землю.
Тяжело ударившись о дно окопа, я отчетливо осознал, что это действительно конец. Однако странным образом это мгновение относится к немногим, о которых я могу сказать, что оно было истинно счастливым. Точно в каком-то озарении я внезапно понял всю свою жизнь до самой глубинной сути. Я ощутил безмерное удивление, что вот сейчас все кончится, но удивление это было исполнено странной веселости. Потом огонь куда-то отступил, и, словно над камнем, надо мной сомкнулась поверхность шумящих вод…
…Внезапно, как рушится плотина в наводнение, пронесся крик ужаса: «Они прорвались слева! Мы погибли!» В это ужасное мгновение я ощутил, что жизненная сила снова, как искра, вспыхнула во мне. Мне удалось двумя пальцами впиться в дыру на высоте руки, проделанную в стене траншеи мышью или кротом. Я медленно поднялся, скопившаяся в легких кровь текла из ран. По мере того как она вытекала, я ощущал облегчение. С непокрытой головой и в распахнутом мундире, с пистолетом в руке я уставился на сражение.
Сквозь белесые клубы дыма прямо на нас бежала цепь людей в полном боевом снаряжении. Некоторые падали и оставались лежать, другие перевертывались, как подстреленные зайцы. За сто метров до нас воронки поглотили оставшихся. Должно быть, это был совсем юный отряд: они выказывали рвение, свойственное неопытности.
Как по нитке, по гребню возвышенности ползли четыре танка. В несколько минут они были растоптаны артиллерией по земле. Один развалился пополам, как игрушка из жести. Справа, шатаясь, опустился на землю с предсмертным криком фаненюнкер Морман. Он был храбр, как молодой лев. Это я знал еще по Камбре. Его уложил выстрел прямо в лоб, нацеленный точнее, чем тот, рану от которого он мне тогда перевязывал.
