Растоптанные цветы зла. Моя теория литературы - [4]

Как бы то ни было, но вместе со словом «постмодернизм» закончились и девяностые годы в России. Грустно это сознавать, но ничего более существенного, кроме появления и исчезновения перечисленных мной выше слов, за эти годы так и не произошло, по крайней мере, в той сфере человеческой деятельности, которую еще обычно принято называть «духовной». И всего-то три жалких слова: «постмодернизм», «профессионализм» и «бесы».

Нечто подобное, безусловно, происходит и сейчас. Только уже новые слова режут или же, наоборот, ласкают чей– то слух. И даже сразу невозможно понять, откуда они появляются. Пожалуй, я бы сказала: откуда-то из темноты. Подобный образ мне кажется наиболее удачным. Причем из такой темноты, к которой люди вряд ли имеют какое– либо отношение. О, это только обман и иллюзия, что именно они произносят какие-то слова – на самом деле все далеко не так!

Когда я об этом думаю, то невольно ловлю себя на мысли, что чем-то все это смахивает на игру в шахматы с компьютером, наподобие той, в какой не так давно участвовал бывший чемпион мира. Так я и не узнала, кстати, проиграл он этот свой матч или же все-таки выиграл. Но больше всего мне запомнилась его фраза, которую он обронил после партии, когда вдруг прозевал фигуру в стопроцентно выигрышной позиции: «Главная особенность игры в шахматы с компьютером заключается в том, что в безнадежной партии человек чувствует себя подавленным, начинает нервничать и, как правило, сдается, а компьютер играет до конца, несмотря ни на что!» Вот-вот, так оно все и происходит! Главная особенность того, о чем я тут говорю, как раз в этом и заключается! Все уже давным-давно сыграно-переиграно, изучено, разобрано до ничтожнейших мелочей, что вроде бы начисто исключает какой-либо неожиданный поворот событий, но все равно, несмотря ни на что, эта словесная война еще будет продолжаться целую вечность.

Глава вторая Стиль и воля

Теперь уже окончательно ясно: знаменитое высказывание Ленина «из всех искусств для нас важнейшими являются кино и цирк» оказалось верным ровно наполовину. Кино процветает и потеснило все остальные виды «искусств», а цирк, напротив, выглядит не просто архаично, но производит впечатление чудовищного атавизма, пережитка далекого– далекого прошлого. Непонятно, что заставило прогрессивно настроенного вождя пролетариата поставить рядом два этих шоу. Может быть, их демократичность? И, по замыслу Ленина, толпы простого народа должны были заполнять все места, от партера до галерки, под куполами бродячих цирков, раскинувших свои шатры на просторах нашей необъятной родины, а потом и всей освободившейся от гнета мировой буржуазии Земли? Возможно… Но, скорее всего, на сознание Ленина оказали воздействие именно впечатления детства, проведенного в маленьком городке на Волге. Потому что гастроли цирковой труппы в провинциальном городке – это всегда событие.

Помню, когда мне было лет восемь, в Шепетовку, где я проводила лето у бабушки, приехал цирк. О, это был настоящий праздник! Дедушка с огромным трудом достал один– единственный билет, кажется, за тройную цену, и в воскресенье бабушка надела на меня праздничное платье с оборочками, заплела в косички красивые прозрачные ленты, завязала их огромными бантами и повела меня в Дом культуры железнодорожников около вокзала, где обычно и происходили самые важные в городе мероприятия. Несмотря на наличие билета с местом, сесть мне вначале не удалось: на моем кресле расположилась жирная баба, а рядом с ней грозно восседал ее краснорожий муж пугающего вида, поэтому я не решилась ничего им сказать, а так и осталась стоять рядом. Но я была не одинока: весь зал был буквально забит, люди толпились вдоль стен, в проходах, даже сидели на полу у самой сцены. К счастью, личностям, занявшим мое место, выступление явно не понравилось, и они вскоре ушли, что-то недовольно ворча себе под нос. А я тут же радостно плюхнулась в кресло. Правда, моя радость длилась считанные минуты: сидя в кресле, я ровным счетом ничего не видела, так как впереди плотной стеной стояли какие-то широкоплечие переростки, жадно пялившиеся вниз, туда, где происходило представление. Тут, наконец, до меня дошло, почему мое место так скоро освободилось. Пришлось мне сесть на спинку кресла, а ноги поставить на сиденье: в таком положении, вытянув шею, я кое-как могла разглядеть арену. А там происходило нечто совершенно замечательное! Маленькие толстенькие лилипутики в борцовских костюмах, схватившись коротенькими ручками, напоминавшими тюленьи ласты, старались повалить друг друга на усыпанный опилками пол. Очаровательная лилипуточка в отделанном блестками купальнике, изгибаясь, как змея, пропускала голову меж собственных ножек, а потом крутила на талии, равномерно опуская то вниз до самых щиколоток, то поднимая до самых ушей, сразу десять ослепительно сверкающих обручей, или хула-хупов, как их тогда называли. А в конце произошло самое главное: хорошенькая лилипуточка вынесла на сцену ксилофон и, быстро-быстро перебирая палочками с шариками на концах, сыграла: «Где-то на белом свете, там, где всегда мороз…» А я была настолько поглощена представлением, что сама не заметила, как начала подпрыгивать в такт музыке, сотрясая весь ряд, качать головой и подпевать. При этом у меня, очевидно, было такое блаженное и идиотическое выражение лица, что какие-то мерзкие, стриженные под бокс тупые мальчики с торчащими оттопыренными ушами стали тыкать в мою сторону пальцами и хихикать. Заметив это, я так засмущалась, что тихонько сползла вниз на сиденье, где, уже лишенная возможности наблюдать за лилипуточкой, просто дослушала зажигательную мелодию. Но это не испортило мне настроения: весь вечер я тихонько напевала про себя песню о медведях, которые трутся спиной о земную ось, и представляла себя очаровательной лилипуточкой за ксилофоном.