Рассвет над морем - [265]

Между матросами на шлюпке и деникинскими солдатами на борту транспорта сразу же возникла язвительная перебранка, как всегда между моряками и пехтурой. Пехотинцы кричали матросам: «Гнилая снасть!», «Шаланда с кашей!» Морячки дружно отвечали: «Пехтура несчастная!», «Сухопутная вошь!» — и уснащали свою речь крепкими трехэтажными матросскими словечками, не забывая напомнить о боге Саваофе и сорока бочках апостолов.

Шлюпка болталась у борта транспорта — пьяненькие гребцы никак не могли оторваться от посудины. Они чертыхались и орали, что их затягивает волной под эту плавучую могилу. А посаженый отец, старый рыбак в зюйдвестке, наигрывал на скрипке молдаванскую «дойну».

Звали посаженого отца, очевидно, Николаем, потому что все гуляки раз за разом кричали ему на всю бухту:

— А ну, вшкварь, Николай! А ну, Николай, дай себя знать!..

И вот за толстым стеклом одного из иллюминаторов появилось лицо.

Галя первая заметила его и схватила за руку Григория Ивановича, посаженого отца.

Да, это был, бесспорно, Ласточкин!

Шлюпка снова ткнулась носом в борт транспорта под самым иллюминатором — чертова волна затягивала утлую посудину под высокий борт, — и, проклиная всю плоскодонную «посуду» на всех морях, матросы долго втолковывали безмозглой пехтуре на борту, что именно потому и тянет шлюпку под борт, что у речного транспорта дно плоское и волна засасывает под него. Григорий Иванович тем временем внимательно присматривался к расположению трапов и сходней, прикидывал на глаз расстояние между палубными надстройками с точки зрения возможности проникновения незаметным образом с воды. А Ласточкин — сначала при помощи мимики, а затем сигнализируя рукой по азбуке Морзе — успел сообщить: «Учиняют допрос… Буду тянуть… На транспорте еще фельдшер… держится… Освобождайте обоих… Когда восстание?»

«Невеста» затянула: «У середу вранци конопельки брала…»

Ласточкин радостно закивал. Среда приходилась на третье апреля. Оставалось еще пять дней.

Однако часовым на транспорте уже надоело потешаться над пьяными моряками, и они начали стрелять по воде вокруг шлюпки.

Тогда, обещая пустить им из носа кровь, как только они, пехтура несчастная, сойдут на берег, матросы оторвались все-таки от транспорта и загребли прочь.

Их пьяные песни еще долго долетали до транспорта. Репертуар свадебных гуляк был неисчерпаем. Пели: «Солнце нызенько, вечир блызенько, выйды до мене, мое серденько…» — Ласточкин должен был понять, что освобождать его будут после захода солнца, вечером. Пели: «Нич яка, господы, мисячна, зоряна, выдно, хоч голки збирай», — ночи стояли лунные, и выбраться из порта надо было обязательно до того, как взойдет луна.

6

Счастливый сидел Ласточкин в своей тюремной каюте — счастливый, несмотря на жуткую боль, пронизывающую все его тело.

Итак, все хорошо: восстание не откладывается, товарищи действуют активно, в работе принимает участие Григорий Иванович — и даже сам помогает освобождать его и Власа Власовича… Тут Ласточкин неодобрительно покачал головой: Котовскому-то следовало бы находиться со своим отрядом, а не здесь. Зачем его вызвали сюда товарищи?..

Ласточкин сидел на табуретке, заменявшей ему стол, подобрав под себя ноги, так как старый, гнилой транспорт, видно, после шторма дал течь в корме: в каюте вода стояла почти по колено. В центральной части корабля, в каюте, где его допрашивали, воды не было. По крайней мере во время второго допроса.

На второй допрос — прошлой ночью — генералы уже не явились. Вполне понятно: разве самим генералам заниматься черным делом? Для этого есть специальные палачи. И, кроме того, как узнал Ласточкин от Вано, — в Одессу снова прибыл главнокомандующий вооруженных сил Антанты на Востоке генерал Франшэ д’Эсперэ — и генералы, разумеется, получают сейчас нахлобучку от высшего командования за позорное положение на одесском участке фронта. Бои идут теперь за семьдесят, а то и за пятьдесят километров от Одессы. Где уж тут генералам допрашивать заключенных…

Второй допрос производил специалист, полковник французской полиции Бенуа. Присутствовал при допросе только американский дипломат Риггс. На этот раз Риггс был в форме американского полковника.

Допрос был учинен со знанием дела.

Когда Ласточкина ввели в каюту, Риггс сидел в кресле, а полковник Бенуа, заложив за спину руки, в которых мелко дрожал тонкий стек, ходил по тесной каюте от стенки к стенке. В каюте стояло еще только одно кресло — для полковника Бенуа. Остальные были вынесены. В углу стояла табуретка, и на ней что-то лежало, но что именно — различить было невозможно, потому что сверху был наброшен старый джутовый мешок.

Когда Ласточкин переступил порог, полковник Бенуа остановился. Он повел своим утиным носом навстречу Ласточкину, словно вынюхивал, какова будет пожива, сверкнул своими бесцветными, но пронизывающими глазами и сказал:

— Итак, вы все обдумали, и мы не будем задерживаться? Стенографистку!

Конвойный вышел. Ласточкин стоял у порога. Риггс поглядывал на него, молча попыхивая сигареткой.

Дверь снова открылась, и в каюту вошла рыжая девица с блокнотом в руке. Ласточкин никогда раньше не видел Евы Блюм, но по рассказам Гали и Славка сразу узнал контрразведчицу. Так вот она какая!