Рассвет над морем - [253]

Но деликатное покашливание Жилы, правда довольно-таки громкое, сразу же возвратило Григория Ивановича к действительности.

Котовский вздохнул и с удовольствием поглядел на коренастого мужика в солдатской шинели и в серой папахе, стоявшего перед ним.

— Ты хороший солдат, Жила! — сказал Григорий Иванович и еще раз с завистью поглядел на Жилу. — Все у тебя исправно, все ладно, по-военному: раз день начинается, а войны нет, значит надо обучать солдат. А вот мне… — он запнулся было, но потом сознался: — Воевать — руки горят, а от муштры — душу воротит. — Он с надеждой глядел на Жилу. — Вот бы нам какого-нибудь офицерика, а? Пускай бы военному делу обучал, ведь без муштры и вправду армии не сделаешь. А я бы… — он махнул рукой, мечтательно глядя на необозримый, широкий степной простор, расстилавшийся сразу же за дверями кузницы. — Эх, завидую я тебе, что ты солдат, Жила!

Жила снова громко, но деликатно откашлялся.

— Офицерика, как специалиста по военному делу, и вправду стоило бы найти. Сказать прямо, есть у меня один такой на примете: из наших, из простых людей, с нашей же Анатольевки, сынок учителя, прапорщиком воевал, а сам из себя студент. Хороший хлопец, любит простой народ. Если прикажете, снова пойду в Анатольевку и мигом приведу его сюда. Прошлый раз в селе его не было: прятался от петлюровцев… Только насчет солдата — это ты, Григор, зря. Какой же из меня солдат? Такой же, как и из тебя. Раз надо воевать — значит надо. Только и всего. Ну, фронты, известное дело, как и все люди, прошел, отвоевал свое, усвоил муштру, до ефрейтора малость не дотянул, лычку не дали: старик уже я, какой из старика в армии толк, лычки молодым, ретивым нашивают. Да и солдатская специальность не по душе мне, Григор. Нет, не солдат я.

— А кто же ты?

— От землицы я. Хлебороб. Гречкосей, мужик стало быть…

Котовский одобрительно кивнул. Жила продолжал:

— И признаюсь тебе: тянет меня к земле, страх как тянет! Сердце по ней, земельке-матушке, так истосковалось!.. Руки к ней мечтаю приложить как следует, в полную силу: пахать, сеять, косить, ну любое в хозяйстве дело могу. Чтобы, значит, сытым быть и мне и детям моим, ну, и для интересу, для души, значит…

Григорий Иванович понимающе и с любопытством глядел на Жилу, а Жила грустно поглядывал сквозь мутное от сажи оконце на весеннюю степь. Широкая и ровная, раскинулась она далеко-далеко, до самого горизонта. Земля лежала невспаханная, оскорбительно запущенная, рыжая от прошлогоднего бурьяна. Бои проходили здесь и осенью и прошлой весной, и крестьяне уже давно не поднимали ее плугом. И теперь снова не видно было в степи землепашцев: снова народ ожидал войны и, не зная, кому суждено будет собрать посеянное, не хотел сеять. Люди копались только на огородах около хат.

— Люблю землю, — еще раз повторил Жила, — хочу земли. Нет для меня ничего лучше, чем землица-матушка. Но погляжу на тебя, Григор, и завидую тебе, честное слово, завидую…

— Мне завидуешь? — удивился Котовский.

— Тебе. Потому как рабочий ты человек, Григор Мадюдя. С понятием человек. Грамотный очень, свету повидал, по тебе видно: везде, знать, побывал. Специальность всякую знаешь, — подчеркнул Жила и вздохнул. — Грузчик ты по профессии, и силища у тебя какая, я приметил: два чувала с зерном сразу на плечи берешь, молотом здесь в кузнице, как саблей, легко играешь. Пригляделся я к тебе, так вижу: ты и кузнец, и по слесарному, и ко всякой машине сноровку имеешь; нет для тебя секрета в механизме, и в винтовке, и в пулемете, и в пушке, да и во всяких машинах крестьянских тоже. А примечал я, что ты еще и до медицины горазд: кому какие лекарства посоветуешь, а что до коней — так просто ветеринар!.. Завидно даже мне становится, когда погляжу на всякую твою умелость: вот коли бы мне, мужику, такое — пригодилось бы все это в хозяйстве, около земельки, куда лучше хозяйничал бы на своем клочке. — Жила смущенно улыбнулся. — Думка у меня такая: может, даст Советская власть, кроме земли, еще и рабочую сноровку мужику?

Григорий Иванович весело засмеялся и даже хлопнул Жилу тяжелою рукою по колену.

— Красивые у тебя мысли, Степан! А я, знаешь, о чем мечтаю? Знаешь, какая у меня мечта живет? Сказать?

— Ну, скажи! — ближе придвинулся Жила к Котовскому.

Котовский тоже наклонился к нему.

— Правду ты говоришь, Степан: воевать потому нам хочется, что надо воевать. Сил нет жить в буржуйском мире, издевательства буржуев над народом терпеть. Паразитов и контру всю надо уничтожить! Горит даже все у меня — так воевать с ними, гадами, хочется! Но разве это мечта? Это мечта временная. А вот уничтожим паразитов и контру, повалим буржуйский капитализм, построим народную пролетарскую жизнь, — знаешь, какое у меня тогда мечтание есть, сокровенное, живет оно во мне, наверное, с детства… Сказать?

— Ну, ну, говори!

Котовский наклонился к Жиле совсем близко и почти зашептал ему на ухо:

— К земле хочу, Степан! К земле, как и ты. Мужик я, Степан, мужицкая моя и мечта.

Григорий Иванович отодвинулся от Жилы и смотрел на него, радостно сияя глазами.

— Скажи на милость! — удивился Жила. — И тебя, значит, тянет к земле?