Рассвет над морем - [229]

Ласточкин отошел от окна и остановился у двери.

Дверь широко растворилась, и на пороге с улыбкой на лице, сверкая белыми зубами под острым с горбинкой носом, остановился стройный, сухощавый моряк.

— Бонжур! — сказал он, как будто и взаправду вошел сюда только для того, чтобы опрокинуть стаканчик вина.

Он галантно откозырял Гале, стоявшей возле бочки с вином, и девушке у окна, но глаза его смотрели на Ласточкина просто, весело и приветливо.

— Николя? — спросил он.

Они подошли близко один к другому и крепко пожали друг другу руки.

Горбоносый Мишель широким размахом, по-дружески подал руку Ласточкину, как старому приятелю, и, потряхивая, крепко пожимал ее. Глаза его искрились улыбкой.

С минуту русский и француз глядели друг на друга.

Ласточкин почувствовал, что и Мишель, так же как и он, в эту минуту исполнен чувства глубокого волнения, и в глазах его прочел те же мысли, какие волновали и его, Ласточкина. Вот и встретились два народа, вот и пожали руки, вот и закрепили дружбу на верность, на совместную борьбу.

Мишель что-то сказал, но Ласточкин не понял, а Галя еще не начала переводить.

Она подняла глаза от своего бочонка, обращаясь к Мишелю:

— Николя не знает французского языка, я буду переводить. Привет, товарищ Мишель!

— Привет, неизвестная прекрасная девушка! — сразу откликнулся матрос. — Привет, первая революционерка великого народа, с которой я говорю!

Но Галя была сурова, как часовой на посту.

— Сколько у вас времени для беседы? — быстро спросила она.

— О! — Лицо Мишеля на мгновение помрачнело. — Только пять — десять минут. — Однако улыбка снова расцвела на его лице. — Вив ля Рюсси! Вив л’Украин!

Два стакана с вином уже стояли на прилавке, и Галя, пододвинув их к краю, сказала:

— Отпейте на всякий случай.

— Зачем же на всякий случай? Мы выпьем от чистого сердца!

Мишель поднял стакан — времени действительно было в обрез — и, чокнувшись со стаканом Ласточкина, который тот еще не успел поднять, кивнув Гале, девушке у окна и отхлебнул зараз добрую половину.

— За международную солидарность рабочего класса! — сказал он, и Галя перевела это добросовестно.

Ласточкин быстро произнес:

— Я поставлю вам только один вопрос, и вы дадите мне на него ответ. Но прежде всего: что вы хотите сказать мне? Имейте в виду, что у нас лишь пять — десять минут, — с сожалением добавил он и тоже улыбнулся. Разговаривая с горбоносым Мишелем, нельзя было не ответить улыбкой на его улыбку, как бы серьезна и важна ни была тема беседы.

Мишель сказал:

— В сердцах французского народа не угасает любовь к светлой памяти парижских коммунаров и ненависть к версальцам прошлых времен и настоящих.

Он тоже говорил торопливо, стараясь изложить свои мысли в эти краткие пять — десять минут. Галя едва успевала за ним.

— Но во Франции нет еще партии, которая бы имела непоколебимый авторитет среди рабочих и крестьян и способна была возглавить борьбу пролетариата, как это у вас, в прекрасной России.

Он внимательно вслушивался в слова Гали, когда она переводила, словно зачарованный звуком чужой, незнакомой ему, но милой для его слуха речи. Когда Галя закончила и подняла на него глаза, подгоняя нетерпеливым взглядом, Мишель снова улыбнулся — на девичий взгляд он не мог отвечать без улыбки — и сказал:

— Но тут, на великой русской земле, на родине пролетарской революции, мы докажем, что и французский пролетариат способен создать партию интернациональной солидарности трудящихся — коммунистическую партию!

Галя бросила тревожный взгляд на окно, потом на ходики на стене: минуты бежали с удивительной и неумолимой быстротой, а запальчивый француз не умел говорить кратко и невозвышенно.

Ласточкин перехватил ее взгляд и сказал:

— Вы подвели меня к моему вопросу. Какова ваша цель и что намерены вы сделать, чтобы помочь нашему народу освободиться от интервенции?

Мишель ответил неожиданно коротко и лаконично, словно излагал боевое задание:

— Поднять на восстание французскую оккупационную армию и флот!

Подождав, пока переведут, он нетерпеливо добавил:

— Мы считаем, что самое справедливое — это передать эскадру интервентов российскому советскому правительству.

— Спасибо, — сказал Ласточкин. — Готовы ли вы в день седьмого марта изолировать офицеров, снять замки с орудий и поднять красный флаг?

Мишель подумал с минуту и сказал:

— Пусть будет седьмого марта! Но внесите поправку, если на совещании представителей всех наших судов с вашей Иностранной коллегией станет очевидным и неотвратимым какое-нибудь препятствие. Наш связист тогда уведомит ваш центр. За точность уведомления не беспокойтесь. — Он улыбнулся. — Сообщение будет со скоростью искрового телеграфа: радиорубка на флагманском судне — наша. — Он снова улыбнулся. — Как, кстати сказать, радиотелеграфная рубка местного командования — ваша.

— Однако вы проинформированы… — начал было Ласточкин, но Галя сурово взглянула на него: ходики на стене показывали, что беседа длилась уже двенадцать минут.

— Вам нужно идти, товарищ Мишель! — строго сказала она французу.

— О, суровая, неумолимая, но поэтому еще более прекрасная девушка!..

Мишель быстро схватил Галину руку и пожал ее коротко, но так, что Галя невольно вскрикнула.